Какое собачье дело послам до дела провального
Опубликовано: 04.05.2024
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 271 127
- КНИГИ 634 175
- СЕРИИ 23 994
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 597 095
У-у-у-у-у-у-гу-гу-гугу-уу! О, гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою с нею. Пропал я, пропал! Негодяй в грязном колпаке, повар в столовой нормального питания служащих Центрального совета народного хозяйства, плеснул кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий! Господи Боже мой, как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, вою, да разве воем поможешь?
Чем я ему помешал? Чем? Неужли же я обожру Совет народного хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь. Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперек себя шире! Вор с медной мордой. Ах, люди, люди! В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудни, судя по тому, как луком пахнет из пожарной Пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это последнее дело, вроде грибов. Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на Неглинном в ресторане «Бар» жрут дежурное блюдо – грибы соус пикан по три рубля семьдесят пять копеек порция. Это дело на любителя – все равно что калошу лизать… У-у-у-у…
Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчетливо: завтра появятся язвы, и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом можно смотаться в Сокольники, там есть особенная очень хорошая трава, и, кроме того, нажрешься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поет на кругу при луне – «милая Аида», – так что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда же пойдешь? Не били вас сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас… Живуч собачий дух.
Но вот тело мое – изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно. Ведь главное что: как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой. Я очень легко могу получить воспаление легких, а получив его, я, граждане, подохну с голоду. С воспалением легких полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках питания? Прохватит легкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибет меня палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на телегу…
Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь. Человечьи очистки – самая низшая категория. Повар попадается разный. Например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас! Потому что самое главное во время болезни перехватить кус. И вот, бывало, говорят старые псы, махнет Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета нормального питания. Что они там вытворяют в нормальном питании, уму собачьему непостижимо! Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают! Бегут, жрут, лакают!
Иная машинисточка получает по девятому разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести! Прибежит машинисточка, ведь за четыре с половиной червонца в «Бар» не пойдешь! Ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщин единственное утешение в жизни. Дрожит, морщится, а лопает. Подумать только – сорок копеек из двух блюд, а они, оба эти блюда, и пятиалтынного не стоят, потому что остальные двадцать пять копеек заведующий хозяйством уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке, и женская болезнь, на службе с нее вычли, тухлятиной в столовке накормили, вон она, вон она!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, так, кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые, попробуй. Он и заорет:
– До чего ты неизящна! Надоела мне моя Матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на «Абрау-Дюрсо»! Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует.
Жаль мне ее, жаль. Но самого себя мне еще больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, а потому, что действительно мы в неравных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну, а мне, а мне! Куда пойду? Битый, обваренный, оплеванный, куда же я пойду? У-у-у-у.
– Куть, куть, куть! Шарик, а Шарик! Чего ты скулишь, бедняжка? А? Кто тебя обидел. Ух…
Ведьма – сухая метель загремела воротами и помелом съездила по уху барышню. Юбчонку взбила до колен, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила слова и замела пса.
– Боже мой… какая погода… ух… и живот болит. Это солонина, это солонина! И когда же это все кончится?
Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась за ворота, и на улице ее начало вертеть, рвать, раскидывать, потом завинтило снежным винтом, и она пропала.
А пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной массивной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, тут и издохнет, в подворотне. Отчаяние повалило его. На душе у него было до того горько и больно, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слезы, как пупырыши, вылезли из глаз и тут же засохли. Испорченный бок торчал свалявшимися промерзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна от вара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара! «Шарик» она назвала его! Какой он, к черту, Шарик? Шарик – это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем, спасибо ей на добром слове.
Дверь через улицу в ярко освещенном магазине хлопнула, и из нее показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже вернее всего – господин. Ближе – яснее – господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но все же издали можно спутать. А вот по глазам – тут уж ни вблизи, ни издали не спутаешь! О, глаза – значительная вещь! Вроде барометра. Все видно – у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится. Вот последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься – получай! Раз боишься, значит, стоишь… Р-р-р… гау-гау.
Господин уверенно пересек в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет та-акой скандал, в газеты напишет – меня, Филиппа Филипповича, обкормили!
Вот он все ближе, ближе. Этот ест обильно и не ворует. Этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, – больницей и сигарой.
Какого же лешего, спрашивается, носило его в кооператив центрохоза? Вот он рядом… Чего ищет? У-у-у-у… Что он мог покупать в дрянном магазинишке, разве ему мало Охотного ряда? Что такое?! Кол-ба-су. Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину. Отдайте ее мне!
Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката «Возможно ли омоложение?».
Натурально, возможно. Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах рубленой кобылы с чесноком и перцем. Чувствую, знаю, в правом кармане шубы у него колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля!
А мы-то всяких Петросянов да Галкиных слушаем. А тут такие таланты были совсем недавно. Незаслуженно забыты..
Эстрадный номер Елизаветы Ауэрбах « Рассказ деда»: о посещении Москвы деревенским дедом от лица этого самого деда.
В одном селе , находившемся очень далеко от железной дороги , я познакомилась с симпатичными супругами — местными жителями.
Супругу лет девяносто семь — девяносто восемь , а супруге по самому дамскому счету сто. И эта бабушка ухитрилась прожить такую немаленькую жизнь , ни разу не воспользовавшись железной дорогой. И она никогда из села не выезжала. Она говорила: «Таких , шо ль , дорог нет? С такой дороги-то и свернуть можно , и посидеть с краешку — пожалуйста , а по жалезной — ташшит какая-то страсть. Там еще , говорят , в купе запруть , кипиток сунуть , а захочешь выйти — дверь не откроешь…»
А дед — наоборот. Он утверждал , что он объездил весь свет: бывал за границей , воевал , гостил в плену. И очень интересно обо всем рассказывал.
И мне раз удалось подслушать его рассказ о нашей столице.
Рассказывал дед так.
— Приезжаешь ето ты в Москву. Паровоз дальше не идёть: рэльсы кончаются. И чтобы он с разбегу-то не продул без рэльсов , догадались — забор приставили: он в забор упрется , и всё. Вылезаешь и идешь со всей толпучкой в ихнее самое знаменитое московское митро..
— Дедушка! А кто это метро придумал? — спросила маленькая девочка.
— Наш мужик. Дуськин деверь. Он когда еще мальчишкой был , всё на кротов ходил. А потом уж как в инженеры вышел , ему ети все подземные ходЫ в башку и вдарились… Ну , слушай , не перебивай.
Ныряешь ты в ету шшель. Из ее пар валит , и на ей агромадная буква МЫ написана. Тама берешь деньги в норе — ну , такая небольшая дырочка , вроде как нора, — из етой из норы лапа высунется. деньги твои забереть , билет тебе швырнет , и какой там зверь сидит — неясно. А то додумаешься туды дашь деньги — лапа их забереть и эта же лапа тебе обратно вышвырнет пятаками. Счас с етими пятаками идешь на лестницу. Тебя не пускает на лестницу станок. И он тебе выбрасывает огненную надпись « Давай деньги!» Примечание: на самом деле надписи в автоматах метро были « Опустите пять копеек» и «Проходите». Сейчас вот ему сунешь пятак , вроде как в копилку , а он тебе вторую надпись « Беги бегом!» Один наш деревенский не мог бечь , у него больная нога — он по сей день заикается: тама засовами прямо тебя протыкает! При мне одного проткнуло. Три дня оторвать не могли , метро не работало…
Потома ты становися на лестницу. Но Боже тебя спаси по ей иттить , она сама волочить станет. А под потолком написали , чего на этой на лестнице нельзя делать. Ну , на ней ни черта нельзя делать: котомку не становь , сам не присядь , не облоконись , не держись , знакомую увидишь — не гонись… И я это задрамши башку всё изучал , пока меня не сковырнули.
На низу светло! чисто! что ты! Люстры через кажные тры шага! По сто пудов люстры , упадеть — «скорую помощь» не тревожь. И для красоты глазу статуи понаделаны. Агромадные человеческие статуи. Вроде как какой человек чего делал , так его и вмуровали. И они все присемши. Которая женщина курицу шшупала — присела , который мальчишка мяч сташшил — присел. Вот , ну… кто с чем присел. Я пока их изучал , у меня коленки стали подгибаться.
Ну , потома мечутся тама вагонетки. Что ты! Стоит полминуты , и вот в ее изловчись сигануть. Сигануть-то не штука , штука — чтоб тебя дверьми не сплюсануло. А сплюсует — не бойся , там есть специальные люди , они у их называется « ПИРСА-НАЛ». И щас этот пирса-нал придёть и тебе оторвёть. Они за это зарплату получають.
Вообще насчет Москвы как тебе сказать, — так-то она поболе нашего села , но коровы-лошади-гуся в Москве на улице не увидишь. Что ты! И куры у вас одне полупотрошеные.
В Москве одни машины по большаку мечутся. И люди мечутся. И чтобы они все промеж себя не передавилися , на перекрестках живых милицанеров затолкали в стеклянные банки. Чем дышат , не знаю. Им туда жены передачи носят. Они день и ночь рычагами крутят , чтобы не всех передавило. Но давять все-таки , давять в Москве. Но тихо — потому в Москве запрет на шум. В Москве кричать нельзя! Гудеть только на пожар! Так что в Москве ежели и который давит — не пикнет , и которого давят — молчком , это всё полная тишина.
Ой , интересно — в Москве седых женщин нет , совсем нет: их кунают. У них в парикмахерской шайки — три пятьдесят в любой цвет , хоть в зеленый. Интересно.
А шапки какие в Москве носят?! Женщина зимой вроде как у тулупа рукав оторвать , наизнанку овчиной вывернуть , с одного конца зашьеть — и пошла , и пошла.
Интересно вот в Москве , все бегуть — они чисто кого догоняють. Да. И они так бегуть даже в выходной. Вот они даже в выходной не смотрят друг на дружку , на дома не смотрят , на небушко, — они и не знают , куда солнце садится. Они всё бегуть и бегуть и бегуть. А которым нельзя бечь — они с собой тяжести таскають. Но всё одно они бегуть.
И вот, — сколько ж в Москве милицанеров! Вот в банках сидять — это да. Потома милиция , которая ходит пешая. А заглавный в машине разъезжает , да. Как хотит по всей Москве ездит , и он в трубку всех людей страмит. Кто не туды пошел?! — Вернись , не туды идешь! — Страсть какая , ведь вот откуда он знает , куды мене иттить? Мене такой умник застрамил. Он меня на всю Москву страмил , лучше б меня раздавило , я с его страмотой не только что забыл , куды я шел , я три ночи не мог вспомнить , как меня звать. И он же с меня деньги взял.
Интересно в Москве перед праздником москвичи никогда не пьють и не едять. Нет. Деньги копят. Денег у москвичей , видать , много , им уже на домах пишут , где их хранить: они уж не знают , где хранить. Ну , конечно , перед праздником они все деньги оттуда выгребут , по лавкам , всего накупют , нажарят , напарят , в холодильник ложат. У которых нет холодильников — в сеть завернут , за форточку вышвырнут. В первый день праздника москвичи наденутся во всё хорошее , нарядятся и идут гулять натошшак. И только к вечеру они садятся за стол , и вот тут они должны съесть всё , что они за неделю заготовили. И они потом на пищу даже три дня не могут глядеть.
И вот в Москве важно приспособиться , а то очень страшно , вот приезжему страшно. Для их даже уже под землей дырки проколупали. Под землей им и пирожок там продадут , они покушают. Потом выйдут наверх , дыхнут и опять на низ идут. А я вот приспособился все-таки. Важно в струю попасть. И пошел. И незнамо куда прибежишь. Я у сродственников ни разу не был: туда струя не шла.
Ну , интересно в Москве что: тама вот они все бегуть , и так они все бегуть , и незнамо куда. Вот думаешь: ну куды же они так убиваются? И я перед отъездом , я все-таки за одним мужиком погнался: ну надо же мне в деревне рассказть , куды они так убиваются! Ну , он мене мота-а-ал! Он мене мота-а-ал! Я с им чуть Богу душу не отдал! А он под конец-то прибежал на сквер и сел газету читать. Я глазам не верю. Сел рядом , насилу отдышался. И я ему все-таки сказал: парень , ты куды ж так мчался?! Я с тобой чуть Богу душу не отдал! Ты что , до смЕрти боялся — скамейку украдут?! А он мне , конечно , отвечает вежливо , как москвич: «Интересно , отец , какое ваше собачье дело?!»
Был ишшо я в московском вашем цирке , да. Ну , ето мне не пондравилось дело. Нет , нет , нет. Ведь от хорошей жизни под потолок не полезешь. Один мужик под потолок забрался , ногами за палку зацепился , вниз башкой — фьють! В зубы бечевочку взял. И на эту на бечевочку вся его семья нанизалась. Люди в ладоши трепють , а я думаю: а что как он чихнет , где семья?! На медведЕй трусы надели , на лисапеды посадили… Или цветущщая женщщина у их есть , Аришкой Бугримковой звать , в клетку к хичникам идеть и личико свое мильятюрное хичнику в пасть кладет! Зачем ето?! И женщину жалко , у ей , говорят , две девочки , муж непьющий. И хичника жалко — я ведь знаю , он хочет счас ей головку откусить , а он не может: сзади с пушками стоят…
И в Большом театре был. Да. В сАмом большущем. На котором уже кони вздыбИлись. Смотрел постановочку — называется у их «балет». Не пондравилось. Там артистам слОва сказать нельзя , что ты! Им чисто языки повыдергивали. Всё молчком. Который артист ненароком скажет чего-почём — его сокращают. А одевают бедных, — на мужиках одни рукава , которому-то дадут пинжачок , насчет штанов ни Боже мой , обуви никакой. А девки одеты — как у нас в селе курицу плохо общипет , на их только кое-где тряпочки.. А что творят там! Разве они танцуют? Разве я не знаю , как танцуют , как пляшут?! Они тама сигают! Только сигают! И кто дале сиганет — тому надбавка к зарплате идет. Один при мне сиганул и не вернулся: за зарплатой пошел. За надбавкой. Ой! которое-то вот есть кино до шешнадцати лет не пускают — это ерунда. Я бы на этот московский балет мужиков до шестидесяти бы не пущал. При мне выскочила такая пташка кое в чем , стала на середку — счас к ней крадется в пинжачке. Стал он сзади девки , как ее хвать за бока! А ей кричать нельзя: сократят! Она от перепугу под себя ножку тянет , а он ее начАл сучить. Он ее так сучил , что уж он сам-то руки разнял , а девку так завинтил — она стоит на одной ноге и крутится , и крутится , она насилу развинтилася! На две ножки встала , и я вижу — она уже не может на всю ногу постановиться-то: он ей пятки отшиб! И она дальше весь этот твой балет плясала на когтях!
| Точность | Выборочно проверено |
«Соба́чье се́рдце» — советский фильм 1988 года, экранизация одноимённой повести Михаила Булгакова.
Цитаты [ править ]
Чу-чу-чу! Стучат, стучат копыта.
Чу-чу-чу! Ударил пулемёт!
Белая гвардия наго́лову разбита,
А Красную армию никто не разобьёт!
Неужели я обожру Совет Народного Хозяйства, если в помойке пороюсь?
Шарик: Я красавец! Может, неизвестный собачий принц — инкогнито. Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю, у меня на морде белое пятно — откуда, спрашивается?
Шарик: Дворники из всех пролетариев — самая гнусная мразь.
«Нигде, кроме…» такой отравы не получите, как «…в Моссельпроме!».
Да вас нельзя узнать, голубчик.
Мы одни, профессор? Это неописуемо.
О, 25 лет, клянусь Богом, ничего подобного. Последний раз — в Париже, на Рю Де Ла Пэр…
Шарик: Похабная квартирка… Но до чего ж хорошо!
Я Вам, сударыня, вставлю яичники… обезьяны.
— Вы ко мне?
— Спокойно, товарищ!
— Мы к Вам, профессор — и вот по какому делу!
— Вы напрасно, господа, ходите без калош: во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, вы наследите мне на коврах, а все ковры у меня персидские.
— Во-первых, мы не господа!
— Во-первых, Вы мужчина или женщина?
— Какая разница, товарищ?!
— Я женщина!
— В таком случае можете оставаться в кепке. А Вас, милостивый государь, попрошу снять Ваш головной убор.
— Я Вам не милостивый государь!
— Я — Швондер, она — Вяземская, товарищ Пеструхин и товарищ Жаровкин.
— Скажите, это вас вселили в квартиру Фёдор-Палыча Саблина?
— Нас!
— Боже, пропал дом… что будет с паровым отоплением.
— Мы к Вам, профессор, вот по какому делу! Мы, управление нашего дома, пришли к Вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома!
— Кто на ком стоял. Потрудитесь излагать Ваши мысли яснее.
Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а в ванной режет кроликов. Может быть. Но я не Айседора Дункан!
— Пётр Александрович! Ваша операция отменяется! Равно, как и все другие операции! Я прекращаю работу в Москве и вообще в России. Сейчас ко мне вошли четверо — среди них одна женщина, переодетая мужчиной, двое мужчин, вооружённых револьверами, — и терроризировали меня. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать! Поэтому я прекращаю свою деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи! Ключи могу передать Швондеру, пусть он оперирует. Но только одно условие: как угодно, что угодно, когда угодно, но чтоб это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог даже подойти к двери моей квартиры! Окончательная бумажка! Фактическая! Настоящая! Броня! Чтоб моё имя даже не упоминалось! Я для них умер!
— Передайте трубку… Швондеру.
(уверенно) Да, я слушаю! Председатель домкома Швондер! (после ответа, потрясённо оглядев товарищей) Так! Так… мы же действовали по п-правилам… так! У профессора и так исключительное положение. Мы знаем об его работах! Целых пять комнат хотели оставить.
Это какой-то… позор.
— Если бы сейчас была дискуссия, я доказала бы Петру Александровичу…
— Виноват, Вы сию минуту хотите открыть дискуссию?
— Я понимаю Вашу иронию, профессор. Мы сейчас уйдём! Но я, как заведующий культотделом нашего дома…
— Заведующая…
— Заведующая… предлагаю вам взять несколько журналов — в пользу детей Германии! По полтиннику штука!
— Нет, не возьму.
— Но почему Вы отказываетесь?
— Не хочу.
— Вы не сочувствуете детям Германии?
— Сочувствую.
— А, полтинника жалко?!
— Нет.
— Так почему же?
— Не хочу.
— Знаете ли, профессор… Если бы Вы не были европейским светилом и за Вас не заступились бы самым возмутительным образом, Вас следовало бы арестовать!
— За что.
— А Вы не любите пролетариат!
— Да. Я не люблю пролетариат.
— Доктор Борменталь, оставьте икру в покое. И послушайте моего доброго совета: налейте не английской, а обыкновенной русской водки.
— Новоблагословенная?
— Бог с Вами, голубчик! Дарья Петровна сама отлично готовит водку.
— Не скажите, Филипп Филиппыч. Все утверждают, что новая - очень приличная. Тридцать градусов.
— А водка должна быть сорок градусов, а не тридцать — это во-первых. А во-вторых, Бог знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать, что им придёт в голову?
— Всё, что угодно.
— И я того же мнения.
— О! А теперь, Иван Арнольдыч, мгновенно вот эту штучку! Если Вы мне скажете, что это плохо, Вы мой кровный враг на всю жизнь. Это плохо? Плохо? Ответьте, уважаемый доктор!
— Это бесподобно.
Заметьте, Иван Арнольдыч: холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими.
— …А если Вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет: не говорите за обедом о большевизме и медицине. И — Боже Вас сохрани — не читайте до обеда советских газет.
— Гм… Да ведь других нет!
— Вот никаких и не читайте. Я произвёл 30 наблюдений у себя в клинике — и что же Вы думаете? Те мои пациенты, которых я заставлял читать «Правду», теряли в весе. Мало этого — пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит и угнетённое состояние духа. Да.
Суровые годы уходят
Борьбы за свободу страны.
За ними другие приходят —
Они будут тоже трудны…
— … Ну теперь, стало быть, пошло. Пропал дом. Всё будет как по маслу: вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет паровое отопление и так далее.
— Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппыч! Они теперь резко изменились.
— Голубчик! Я уже не говорю о паровом отоплении! Пусть! Раз социальная революция — не надо топить. Но я спрашиваю: почему это, когда это началось, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице?
— И почему это ещё нужно, чтобы до сих пор ещё запирать калоши и приставлять к ним солдата, чтобы их кто-нибудь не стащил?
— Почему убрали ковёр с парадной лестницы? М-м? Что, Карл Маркс запрещает держать на лестницах ковры? Где-нибудь у Карла Маркса сказано, что второй подъезд дома на Пречистенке нужно забить досками, а ходить кругом, вокруг, через чёрный вход? Кому это нужно?
— И почему это пролетарий не может снять свои грязные калоши внизу, а пачкает мрамор?!
— Да у него ведь, Филипп Филиппыч, и вовсе нет калош!
— Ничего похожего! На нём теперь есть калоши — и это калоши мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 17-го года! Спрашивается, кто их попёр? Я? Не может быть! Буржуй Саблин? Сахарозаводчик Полозов? Да ни в коем случае. Это сделали как раз вот эти самые… певуны! Да хоть они бы снимали их на лестнице!
— Какого чёрта убрали цветы с площадок? Почему электричество, дай Бог памяти, тухло в течение двадцати лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет два раза в день?
— Разруха, Филипп Филиппыч.
— А что означает эта Ваша «разруха»? Старуха с клюкой? Ведьма, которая вышибла все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе не существует, доктор. Что Вы подразумеваете под этим словом, а? А это вот что: когда я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной у меня начнётся разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат: «Долой разруху!» — я смеюсь. Ей-Богу, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот когда он выбьет из себя все эти, понимаете, галлюцинации и займётся чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя, дорогой доктор. Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то иностранных оборванцев.
Мы сегодня ничего делать не будем: во-первых, кролик издох, а во-вторых, в Большом — «Аида». А я давно не слышал. Помните дуэт? (напевает) Ко второму акту поеду!
Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.
Ошейник всё равно что портфель…
Ножом в сердце. Отлично!
— Значит, Тимофеева, вы желаете озвездить свою двойню…
— Да мне бы имена им дать.
— Ну что ж, предлагаю имена: Баррикада, Бебелина, Пестелина…
— Нет-нет-нет-нет-нет. Нет. Нет. Лучше назовём их просто: Клара и Роза. В честь Клары Цеткин и Розы Люксембург, товарищи!
Абыр-абыр… абырвалг! Абырвалг! Абырвалг!
Профессор… у него отвалился хвост!
Примус! Признание Америки! Москвошвея! Примус! Пивная! Ещё парочку! Пивная! Ещё парочку! Пивная! Ещё парочку! Пивная! Ещё парочку! Москвошвея! Москвошвея! Пивная! Ещё парочку! Буржуи! Буржуи! Не толкайся, подлец, слезай с подножки! Я тебе покажу, твою мать!
Истинно вам говорю: 4 мая 1925 года земля налетит… на небесную ось!
— В очередь, сукины дети, в очередь!
— Дайте ему селёдки.
Шариков: Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку!
Преображенский: Не плюй на пол!
Шариков: Отлезь, гнида!
Эх, говори, Москва — разговаривай, Рассея!
Эх, яблочко
Ты моё спелое,
А вот барышня идёт —
Кожа белая.
Кожа белая,
А шуба ценная.
Если дашь чего,
Будешь целая.
Эх, яблочко
Да с голубикою!
Подходи, буржуй —
Глазик выколю!
Глазик выколю —
Другой останется,
Чтоб видал, говно,
Кому кланяться!
— Он ещё танцует.
— Танцует.
«Никаких сомнений нет в том, что это его незаконнорожденный, как выражались в гнилом буржуазном обществе, сын. Вот как развлекается наша псевдоучёная буржуазия! Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным лучом. Швондер».
— Что это за гадость? Я говорю о галстуке.
— Чем же гадость? Шикарный галстук. Дарья Петровна подарила.
— Дарья Петровна Вам мерзость подарила. Вроде тех ботинок. Что это за сияющая чепуха?
— Чего я, хуже людей? Подите на Кузнецкий! Все в лаковых!
— Спаньё на полатях отменяется. Понятно? Там женщины!
— Ну уж и женщины, подумаешь! Барыни какие! Обыкновенная прислуга, а форсу, как у комиссарши.
— Не сметь Зину называть Зинкой! Понятно? Понятно, я спрашиваю?
— Понятно.
— Значит, так: окурки не бросать, не плевать, с писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной всякие разговоры прекратить! Она жалуется что Вы в темноте её подкарауливаете!
Кто сказал пациенту эд. эп. эп. «Пёс его знает!»? Шо вы, в самом деле?
— Что-то Вы меня больно утесняете, папаша!
— Что? Какой я Вам папаша?! Что это за фамильярность?! Называйте меня по имени-отчеству!
Да что вы все? То не плевать, то не кури, туда не ходи! Чисто как в трамвае! Чего Вы мне жить не даёте!
И насчёт папаши! Это Вы напрасно! Разве я просил мне операцию делать? Хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. А я, может, своего разрешения на операцию не давал, а равно и мои родные. Я иск, может, имею право предъявить.
— Вы изволите быть недовольны что Вас превратили в человека? Может быть Вы предпочитаете снова бегать по помойкам? Мёрзнуть в подворотнях?
— Да что Вы все попрекаете? Помойка, помойка. Я, может, свой кусок хлеба добывал! А если бы я у Вас помер под ножиком? Вы что на это выразите, товарищ?
— Филипп Филиппыч! Я Вам не товарищ!
Ну, конечно, уж какие уж мы вам товарищи. Ка-ак же! Где-е же! Мы понимаем-с. Мы в университетах не обучались! В квартирах по пятнадцать комнат — с ванными! — не жили! Только теперь пора бы это оставить! В настоящее время каждый имеет своё право.
— Пальцами блох ловить, пальцами! Не понимаю, откуда Вы их только берёте?
— Да что ж, развожу я их, что ли? Видно, блохи меня… любят.
— Доку́мент, Филипп Филиппыч мне надо.
— Доку́мент? Ччёрте. А может это как-нибудь.
— Это уж извиняюсь. Сами знаете — человеку без доку́ментов строго воспрещается существовать!
— Ведь я запрещал Вам шляться по лестницам!
— Довольно обидные Ваши слова — очень обидные… Что я — каторжный? Как это так — «шляться»?
— Ну и что же он говорит, этот Ваш прелестный домком?
— Вы его напрасно прелестным ругаете! Он интересы защищает!
— Чьи интересы, позвольте осведомиться?
— Известно чьи — трудового элемента.
— Вы что же — труженик?
— Да уж известно — не нэпман.
— И как же Вам угодно именоваться?
— Полиграф Полиграфыч!
— Ну ладно, не валяйте дурака.
— Ни в каком календаре ничего подобного быть не может!
— Довольно удивительно — когда у Вас в смотровой висит!
— Ну и где?
— Да вот — 4 марта празднуется.
— Да, действительно. В печку его — сейчас же.
— А фамилию позвольте узнать?
— Фамилию? Я согласен наследственную принять.
— А именно?
— Шариков.
Довольно странно, профессор, как это Вы документы называете идиотскими!
— Бить будете, папаша?!
— Тьфу, идиот!
— А так, чтобы по-настоящему — это нет. Мучите сами себя, как при царском режиме.
— А как это — «по-настоящему» — позвольте осведомиться?
— Желаю, чтобы всё.
— Так что же Вы читаете? Робинзона Крузо?
— Эту, как её… переписку Энгельса с этим… как его, дьявола… С Каутским!
Да что тут предлагать? А то пишут, пишут… конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять всё, да и поделить!
Кто убил кошку мадам Поласухер.
— Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице!
— Да она меня по морде хлопнула — у меня не казенная морда!
— А зачем Вы её за грудь ущипнули?
— Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой?
— У вас все негодяи. Ну, что ж, ну, Швондер дал. Чтоб я развивался.
— Зина! … Там в приёмной… Она в приёмной?
— В приёмной — зелёная, как купорос.
— Да — зелёная книжка!
— Ну, сейчас палить. Она ж казённая, с библиотеки!
— Переписка, называется, Энгельса… с этим… с чёртом… В печку её! Я бы этого Швондера повесил, честное слово, на первом же суку.
— Что Вам надо?
— Со Пскова я, странница. Пришла собачку говорящую посмотреть.
До чего вредное животное! Про кота я говорю. Такая сволочь… Оригинал =
— Доктор, ради Бога, съездите с ним в цирк! Только посмотрите - в программе котов нету?
— И как только такую сволочь в цирк допускают, Уу. Оригинал =
— Что же вы скажете относительно слонов, дорогой Шариков?
— Что ж я, не понимаю, что ли? Кот - другое дело! Слоны. животные полезные!
Делай загадочное лицо, дура!
— Я не господин. Господа все в Париже.
— О! Швондерова работа.
Нет, я этого Швондера в конце концов застрелю.
Где же я буду харчеваться?
Оооооо! Итить твою мать, профессор!! Иди сюда, выпей с нами!
— Кто это такие?
— Они? Они хорошие.
Может, Зинка взяла?
Дарья: (Слышен истошный крик Зины: "Аааа. Помогите. Мама, помогите. ) — Что ж ты делаешь, паразит! Вот, полюбуйтесь, господин профессор на нашего визитёра Телеграфа Телеграфовича! Ну я замужем была, мне всё равно, а Зина — невинная девушка. Хорошо что я проснулась.
Дарья, дело молодое!
— Доктор!
— А вы не имеете пра-ава биться!
— Ладно, ладно! Подождем до утра!
— Борменталь, пусти, куда-а. Я ссам пойду-у.
— Я ему устрою бенефис, когда он протрезвится!
— Филиппыч, ну скажи ему!
Отец был судебным следователем в Вильно.
— Ну так вот — это же дурная наследственность!
…я на свой страх и риск накормлю его мышьяком. Наплевать, что папа — судебный следователь!
На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
Вот. Член жилищного товарищества, и площадь мне полагается определенно в квартире номер 5 у ответственного съемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин. Благоволите.
— А если бы мозг Спинозы?
— А на какого дьявола, спрашивается?
Театр — это дуракаваляние… Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна.
Отчего от вас так скверно пахнет?
— Известное дело — по профессии. Вчера котов душили-душили, душили-душили, душили-душили, душили-душили…
— Послушайте, что же вы делаете с этими убитыми котами?
— На польты пойдут! Из них белок делать будут — на рабочий кредит.
Это наша машинистка, жить со мной будет. Борменталя надо будет выселить из приёмной. У него своя квартира есть.
Отчего это у вас шрам на лбу, потрудитесь объяснить этой даме.
— Я на колчаковских фронтах ранен!
Но нельзя же так — с первым встречным… только из-за служебного положения…
У самих револьверы найдутся.
— А как ты знаешь, Полиграфыч, где они прячутся?
— Я их сердцем чую.
Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!
— Но позвольте, как же он служил в очистке?
— Я его туда не назначал. Ему господин Швондер дал рекомендацию, если не ошибаюсь.
— «Атавизм»? А-а-а!
— Неприличными словами не выражаться!
Борменталь: А Швондера я собственноручно спущу с лестницы, если он ещё раз появится в квартире профессора Преображенского!
Швондер: Прошу эти слова занести в протокол.
Учти, Егоровна, если будешь жечь паркет в печке, всех выселю.
Это не от недоверия к нам. Они заняты, им мешать не надо.
Шарик: Так свезло мне. Так свезло. Просто неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире. Окончательно уверен я что в моем происхождении нечисто. Тут не без водолаза. Потаскуха была моя бабушка, царствие ей небесное, старушке. Правда, голову всю исполосовали зачем-то, но это до свадьбы заживёт. Нам на это нечего смотреть.
— Во-первых, мы не господа, — молвил, наконец, самый юный из четверых, персикового вида.
— Во-первых, — перебил его Филипп Филиппович, — вы мужчина или женщина?
— Какая разница, товарищ? — спросил он горделиво.
— Я — женщина, — признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел.
— В таком случае вы можете оставаться в кепке…
— Зина, там в приемной… Она в приемной?
— В приемной, зеленая, как купорос.
— Ну, сейчас палить. Она казенная, из библиотеки!
— Переписка — называется, как его… Энгельса с этим чертом… В печку ее!
— Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно?
— Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом? Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах.
— Человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.
— Сообразите, что весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которое существует в природе.
— Не читайте перед завтраком советских газет.
— Так ведь других нет.
— Вот никаких и не читайте.
— Папа — судебный следователь…
— Дак это же дурная наследственность!
— Террором ничего поделать нельзя с животными, на какой бы ступени развития оно ни стояло… Террор совершенно парализует нервную систему.
– Хочу предложить вам, – тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, – взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
– Нет, не возьму, – кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налётом.
– Почему же вы отказываетесь?
– Вы не сочувствуете детям Германии?
– Жалеете по полтиннику?
— Почему убрали ковёр с парадной лестницы? М? Что, Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Где-нибудь у Карла Маркса сказано, что второй подъезд дома на Пречистенке нужно забить досками, а ходить кругом, вокруг, через чёрный вход?
— Ежели вы проживаете в Москве, и хоть какие-нибудь мозги у вас в голове имеются, вы волей-неволей научитесь грамоте, притом безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенный идиот не сумеет сложить из букв слово «колбаса».
— Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.
— Еда… штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине.
– Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик. Мне шестьдесят лет, я вам могу давать советы. На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
… и все забегали, ухаживая за заболевшим Шариковым. Когда его отводили спать, он, пошатываясь в руках Борменталя, очень нежно и мелодически ругался скверными словами, выговаривая их с трудом.
— Ну а фамилию, позвольте узнать?
— Фамилию? Я согласен наследственную принять.
— Документ, Филипп Филиппыч, мне надо.
— Документ? Чёрт… А, может быть, это… как-нибудь…
— Это уж — извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать.
— А-а, уж конечно, как же, какие уж мы вам товарищи! Где уж. Мы понимаем-с! Мы в университетах не обучались. В квартирах по 15 комнат с ванными не жили. Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет своё право…
— В очередь, сукины дети, в очередь!
— Нижнюю сорочку позволил надеть на себя охотно, даже весело смеясь. От кальсон отказался, выразив протест хриплыми криками: «в очередь, сукины дети, в очередь!»
— Что-то вы меня больно утесняете, папаша.
— Что?! Какой я вам папаша! Что это за фамильярность? Называйте меня по имени-отчеству.
— Да что вы всё: то не плевать, то не кури, туда не ходи. Чисто, как в трамвае. Чего вы мне жить не даёте? И насчет «папаши» — это вы напрасно. Разве я просил мне операцию делать? Хорошенькое дело: ухватили животную, исполосовали ножиком голову…
А я, может, своего разрешения на операцию не давал.
А равно и мои родные.
Я иск, может, имею право предъявить.
Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов.
Вы, величина мирового значения, благодаря мужским половым железам.
Пойти, что-ль, пожрать. Ну их в болото.
Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку!
Учиться читать совершенно ни к чему, когда мясо и так пахнет за версту.
Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку.
— А вот по глазам — тут уж и вблизи, и издали не спутаешь. О, глаза — значительная вещь. Вроде барометра. Все видно — у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится.
— «Шарик» — она назвала его… Какой он к чёрту «Шарик»? Шарик — это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрёт, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пёс. Впрочем, спасибо на добром слове.
— А то пишут, пишут… Конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять всё, да и поделить…
— Где это видано, чтобы люди в Москве без прописки проживали.
— Вот всё у вас как на параде. Салфетку — туда, галстук — сюда. Да «извините», да «пожалуйста-мерси». А так, чтобы по-настоящему, — это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме. А как это «по-настоящему», позвольте осведомиться?
— Я не господин, господа все в Париже!
— Кушано достаточно. Всё испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас… Живуч собачий дух.
- ВСЕ ФИЛЬМЫ
- - военные
- - драмы
- - детективы
- - комедии
- - приключения
- - фантастические
- - документальные
- - детские
- - зарубежные
- ПО СЮЖЕТАМ
- ЦИТАТЫ ИЗ ФИЛЬМОВ
- ВСЕ РАДИОЗАПИСИ
- - радиопередачи
- - радиопередачи дет.
- - песни из фильмов
- - речи и воен. сводки
- ВСЕ ДИАФИЛЬМЫ
- - детские
- - рассказы
Цитаты из советского фильма Собачье сердце
![]()
- Как это вам, Филипп Филиппович, удалось подманить такого нервного пса?
- Лаской, лаской. Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом.- Террором ничего поделать нельзя. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать.
Они думают, что террор им поможет. Нет, нет, не поможет.
Какой бы он ни был - белый, красный, даже коричневый.- Годы показаны неправильно. Вероятно, 54-55. Тоны сердца глуховаты.
- Прошу вас.
- Здравствуйте, профессор.
- Сколько вам лет, сударыня?
- О, профессор. Если бы вы знали, профессор, клянусь, какая у меня драма.
- Лет, я вам говорю, сколько?
- Честное слово. Ну, 45.
- Сударыня, меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста, вы же не одна.
- Я вам как одному, как светиле науки.
- Сколько вам лет, сударыня?
- Это просто ужасно. 51.- Похабная квартирка. Но до чего хорошо. А на какого чёрта я ему понадобился?
Неужели же жить оставит? Вот чудак. Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавёлся, что ахнуть.- А сову эту мы разъясним.
- Мы к вам, профессор, и вот по какому делу.
- Вы напрасно, господа, ходите без калош. Во-первых, вы простудитесь.
А во-вторых, вы наследите мне на коврах. А все ковры у меня персидские.- Во-первых, мы не господа.
- Во-первых, вы мужчина или женщина?
- Какая разница, товарищ?
- Я женщина.- Мы - новое домоуправление нашего дома. Я - Швондер, она - Вяземская.
Товарищ Пеструхин и товарищ Жаровкин.
- Скажите, это вас вселили в квартиру Фёдора Павловича Саблина?
- Нас.
- Боже, пропал дом. Что будет с паровым отоплением?
- Вы издеваетесь, профессор?
- Да какое там из.- Мы к вам, профессор, вот по какому делу. Мы, управление нашего дома, пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома.
- Кто на ком стоял? Потрудитесь излагать ваши мысли яснее.- И где же я должен принимать пищу?
- В спальне.- Это какой-то позор.
- Если бы сейчас была дискуссия, я доказала бы Петру Александровичу.
- Виноват, вы сию минуту хотите открыть дискуссию?- . Предлагаю вам взять несколько журналов в пользу детей Германии.
- По полтиннику штука.
- Нет, не возьму.
- Но почему вы отказываетесь?
- Не хочу.
- Вы не сочувствуете детям Германии?
- Сочувствую.
- А, полтинника жалко?
- Нет.
- Так почему же?
- Не хочу.- Знаете ли, профессор, если бы вы не были европейским светилом и за вас не заступились бы самым возмутительным образом вас следовало бы арестовать.
- За что?
- А вы не любите пролетариат.- Не скажите, Филипп Филиппович все утверждают, что новая очень приличная, 30 градусов.
- А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это во-первых.
- А во-вторых, Бог знает, чего они туда плеснули.
- Вы можете сказать, что им придёт в голову?
- Всё что угодно.- Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики.
Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими.- Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть надо уметь.
А представьте себе, что большинство людей есть вовсе не умеют.
Нужно не только знать, что есть, но и когда, как, и что при этом говорить.
А если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет:
. не говорите за обедом о большевизме и о медицине.- И, Боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет.
- Да ведь других нет.
- Вот никаких и не читайте. Я произвёл 30 наблюдений у себя в клинике.
И что же вы думаете?
Те мои пациенты, которых я заставлял читать "Правду" теряли в весе.
Мало этого, пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит и угнетённое состояние духа. Да.- Опять общее собрание сделали.
- Опять? Ну теперь, стало быть, пошло. Пропал дом. Всё будет как по маслу.
Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет паровое отопление и так далее.- А что означает эта ваша разруха? Старуха с клюкой?
Ведьма, которая вышибла все стёкла, потушила все лампы?
Да её вовсе не существует, доктор. Что вы подразумеваете под этим словом?
А это вот что. Когда я, вместо того, чтобы оперировать, каждый вечер
начну в квартире петь хором - у меня настанет разруха.- Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза
и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна - в уборной начнётся разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах.- Контрреволюционные вещи говорите, Филипп Филиппович.
- А, ничего опасного. Никакой контрреволюции.
Кстати, вот ещё слово, которое я совершенно не выношу.
Абсолютно неизвестно - что под ним скрывается? Чёрт знает что.- Мерси. Я вам сегодня вечером не нужен, Филипп Филиппович?
- Нет, благодарю вас. Мы сегодня ничего делать не будем.
Во-первых, кролик издох. А, во-вторых, в Большом "Аида".
А я давно не слышал, помните дуэт? Ко второму акту поеду.- Как это вы успеваете, Филипп Филиппович?
- Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.
Я за разделение труда, доктор. В Большом пусть поют, я буду оперировать.
И очень хорошо. И никаких разрух.- Я красавец. Быть может, неизвестный собачий принц. Инкогнито.
Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом.
То-то я смотрю, у меня на морде белое пятно. Откуда, спрашивается?- Ошейник - всё равно что портфель. Я вытащил самый главный собачий билет.
- Профессия - игра на балалайке по трактирам.
Причина смерти - удар ножом в сердце в пивной "Стоп-сигнал".- Значит, Тимофеевна, вы желаете озвездить свою двойню?
- Да мне бы имена им дать.
- Ну что ж, я предлагаю такие имена: . Баррикада, Бебелина, Пестелина.
- Нет, нет, нет. Нет. Лучше назовём их просто: Клара и Роза.
В честь Клары Цеткин и Розы Люксембург, товарищи.- Профессор, на наших глазах происходит чудо.
- А вы знаете, что такое "абырвалг"? Это. ГЛАВРЫБА, коллега, только наоборот.
Это ГЛАВРЫБА.- В очередь, сукины дети, в очередь!
- Примус. Признание Америки. МОСКВОШВЕЯ. Примус.
Пивная. Ещё парочку. Пивная. Ещё парочку.- Дарья Петровна вам мерзость подарила, вроде этих ботинок. Что это за сияющая чепуха?
- Чего я, хуже людей? Пойдите на Кузнецкий - все в лаковых.- А, уж конечно, как же, какие уж мы вам товарищи! Где уж. Мы понимаем-с!
Мы в университетах не обучались. В квартирах по 15-ти комнат с ванными не жили.
Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет своё право.- Пальцами блох ловить! Пальцами! Не понимаю: откуда вы их только берёте?
- Да что ж, развожу я их, что ли? Видно, блохи меня любят.- ДокУмент, Филипп Филиппыч, мне надо.
- ДокУмент? Черт. А может. как нибудь.
- Это уж, извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать. Во-первых, домком.
- Но при чём тут домком?
- Как это при чём? Встречают, спрашивают - когда же ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?- Довольно обидные ваши слова.
- Ну и что же он говорит, этот ваш прелестный домком?
- Вы его напрасно прелестным ругаете. Он интересы защищает.
- Чьи интересы, позвольте осведомиться?
- Известно чьи. Трудового элемента.
- Вы что же, труженик?
- Да уж известно - не нэпман.- Ну что же ему нужно в защиту ваших революционных интересов?
- Известно что - прописать меня.
Они говорят, где это видано, чтоб человек проживал непрописанный в Москве.- Но позвольте узнать, как же я вас пропишу? У вас же нет ни имени, ни фамилии.
- Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать.
- Пропечатал в газете и шабаш.
- И как же вам угодно именоваться?
- Полиграф Полиграфович.- А фамилию, позвольте узнать?
- Фамилию? Я согласен наследственную принять.
- А именно?
- Шариков.- Бить будете, папаша?
- Идиот.- Ты что это, леший, её по всей квартире гоняешь! Набирай вон в миску.
- Да что в миску, она в парадное вылезет.
- Ой, дурак. Дурак.- До чего вредное животное.
- Это кого вы имеете в виду, позвольте вас спросить?
- Кота я имею в виду. Такая сволочь.- Я водочки выпью.
- А не будет Вам?- Вот всё у вас, как на параде. Салфетку - туда, галстук - сюда.
Да "извините", да "пожалуйста-мерси". А так, чтобы по-настоящему. - это нет.
Мучаете сами себя, как при царском режиме.
- А как это "по-настоящему", позвольте осведомиться?
- Желаю, чтобы все.- Эту, как ее, переписку Энгельса с этим, как его, дьявол. с Каутским.
- Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного?
- Да не согласен я.
- Что, с Энгельсом или с Каутским?
- С обоими.- Да, и что Вы можете со своей стороны предложить?
- Да что тут предлагать? А то пишут, пишут. Конгресс, немцы какие-то.
Голова пухнет! Взять всё, да и поделить.- Кто убил кошку мадам Поласухер, кто?
- Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице.
- Да она меня по морде хлопнула! У меня не казённая морда!
- Потому что вы её за грудь ущипнули!- Доктор, ради Бога, съездите с ним в цирк. Только посмотрите в программе - котов нету?
- И как такую сволочь в цирк допускают?- Иван Арнольдович, покорнейше прошу, пива Шарикову не предлагать.
- Однако не следует думать, что здесь какое-то колдовство или чудо.
Ничего подобного! Ибо чудес не бывает. Как это доказал наш профессор Преображенский.
Всё построено на силах природы с разрешения месткома и культпросветкомиссии.- Я не господин. Господа все в Париже.
- Тем более не пойду на это.
- Да почему?
- Но вы-то не величина мирового значения.
- Ну где уж.
- Ну так вот. А бросить коллегу в случае катастрофы,
а самому выехать на мировом значении, это извините.
Я московский студент, а не Шариков.- Я 5 лет выковыривал придатки из мозгов.
Вы знаете, какую колоссальную работу проделал. Уму непостижимо!
И спрашивается, зачем? Чтобы в один прекрасный день милейшего пса превратить в такую мразь, что волосы становятся дыбом?
- Исключительное что-то.
- Совершенно с вами согласен.- Учти, Егоровна, если будешь жечь паркет в печке, всех выселю. Всё.
- Тем более, что Шариков ваш - прохвост. Вчера он взял в домкоме 7 рублей на покупку учебников. Собака!
- Позвольте вас спросить: почему от вас так отвратительно пахнет?
- Ну что ж, пахнет. Известно, по специальности.
Вчера котов душили-душили, душили-душили, душили-душили.- Но позвольте, как же он служил в очистке?
- Я его туда не назначал. Ему господин Швондер дал рекомендацию.
Если я не ошибаюсь.- Атавизм.
- Атавизм? А.
- Неприличными словами не выражаться!- Так свезло мне, так свезло - просто неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире. Окончательно уверен я, что в моём происхождении нечисто.
Тут не без водолаза. Потаскуха была моя бабушка, царство ей небесное, старушке.Читайте также:
