Когда силы зла собака баскервилей

Опубликовано: 15.05.2024

Мистер Шерлок Холмс

Мистер Шерлок Холмс сидел за столом и завтракал. Обычно он вставал довольно поздно, если не считать тех нередких случаев, когда ему вовсе не приходилось ложиться. Я стоял на коврике у камина и вертел в руках палку, забытую нашим вчерашним посетителем, хорошую толстую палку с набалдашником – из тех, что именуются «веским доказательством». Чуть ниже набалдашника была прибита серебряная пластинка шириной около дюйма. На пластинке было начертано: «Джеймсу Мортимеру, Ч. К. X. О., от его друзей по ЧКЛ» и дата: «1884». В прежние времена с такими палками – солидными, увесистыми, надежными – ходили почтенные домашние врачи.

– Ну-с, Уотсон, какого вы мнения о ней?

Холмс сидел спиной ко мне, и я думал, что мои манипуляции остаются для него не замеченными.

– Откуда вы знаете, чем я занят? Можно подумать, что у вас глаза на затылке!

– Чего нет, того нет, зато передо мной стоит начищенный до блеска серебряный кофейник, – ответил он. – А в самом деле, Уотсон, что вы скажете о палке нашего посетителя? Мы с вами прозевали его и не знаем, зачем он приходил. И раз уж нам так не повезло, придется обратить особое внимание на этот случайный сувенир. Обследуйте палку и попробуйте воссоздать по ней ее владельца, а я вас послушаю.

– По-моему, – начал я, стараясь по мере сил следовать методу моего приятеля, – этот доктор Мортимер – преуспевающий медик средних лет, к тому же всеми уважаемый, поскольку друзья наделяют его такими знаками внимания.

– Хорошо! – сказал Холмс. – Превосходно!

– Кроме того, я склонен думать, что он сельский врач, а следовательно, ему приходится делать большие концы пешком.

– Потому что его палка, в прошлом весьма недурная, так сбита, что я не представляю себе ее в руках городского врача. Толстый железный наконечник совсем стерся – видимо, доктор Мортимер исходил с ней немало миль.

– Весьма здравое рассуждение, – сказал Холмс.

– Опять же надпись: «От друзей по ЧКЛ». Я полагаю, что буквы «КЛ» означают «клуб», вернее всего, охотничий, членам которого он оказывал медицинскую помощь, за что ему и преподнесли этот небольшой подарок.

– Уотсон, вы превзошли самого себя! – сказал Холмс, откидываясь на спинку стула и закуривая сигарету. – Я не могу не отметить, что, описывая со свойственной вам любезностью мои скромные заслуги, вы обычно преуменьшаете свои собственные возможности. Если от вас самого не исходит яркое сияние, то вы, во всяком случае, являетесь проводником света. Мало ли таких людей, которые, не блистая талантом, все же обладают недюжинной способностью зажигать его в других! Я у вас в неоплатном долгу, друг мой.

Я впервые услышал от Холмса такое признание, и должен сказать, что его слова доставили мне огромное удовольствие, ибо равнодушие этого человека к моему восхищению им и ко всем моим попыткам предать гласности метод его работы не раз ущемляло мое самолюбие. Кроме того, я был горд тем, что мне удалось не только овладеть методом Холмса, но и применить его на деле и заслужить этим похвалу моего друга.

Холмс взял палку у меня из рук и несколько минут разглядывал ее невооруженным глазом. Потом, явно заинтересовавшись чем-то, отложил сигарету в сторону, подошел к окну и снова стал осматривать палку, но уже через увеличительное стекло.

– Не бог весть что, но все же любопытно, – сказал он, возвращаясь на свое излюбленное место в углу дивана. – Кое-какие данные здесь, безусловно, есть, и они послужат нам основой для некоторых умозаключений.

– Неужели от меня что-нибудь ускользнуло? – спросил я не без чувства самодовольства. – Надеюсь, я ничего серьезного не упустил?

– Увы, дорогой мой Уотсон, большая часть ваших выводов ошибочна. Когда я сказал, что вы служите для меня хорошим стимулом, это, откровенно говоря, следовало понимать так: ваши промахи иногда помогают мне выйти на правильный путь. Но сейчас вы не так уж заблуждаетесь. Этот человек, безусловно, практикует не в городе, и ему приходится совершать большие концы пешком.

– Значит, я был прав.

– В этом отношении – да.

– Но ведь это все?

– Нет-нет, дорогой мой Уотсон, не все, далеко не все. Так, например, я бы сказал, что подобное подношение врач скорее всего может получить от какой-нибудь лечебницы, а не от охотничьего клуба, а когда перед лечебницей стоят буквы «ЧК», название «Чаринг-Кросская» напрашивается само собой.

– Возможно, что вы правы.

– Все наводит на такое толкование. И если мы примем мою догадку за рабочую гипотезу, то у нас будут дополнительные данные для воссоздания личности нашего неизвестного посетителя.

– Хорошо. Предположим, что буквы «ЧКЛ» означают «Чаринг-Кросская лечебница». Какие же дальнейшие заключения можно отсюда вывести?

– А вам ничего не приходит в голову? Вы же знакомы с моим методом. Попробуйте применить его.

– Вывод очевиден: прежде чем уехать в деревню, этот человек практиковал в Лондоне.

– А что, если мы пойдем немного дальше? Посмотрите на это вот под каким углом зрения: почему ему был сделан подарок? Когда его друзья сочли нужным преподнести ему сообща эту палку в знак своего расположения? Очевидно, в то время, когда доктор Мортимер ушел из лечебницы, решив заняться частной практикой. Ему поднесли подарок, это нам известно. Предполагается, что работу в лечебнице он сменил на сельскую практику. Будут ли наши выводы слишком смелыми, если мы скажем, что подарок был сделан именно в связи с его уходом?

– Это весьма вероятно.

– Теперь отметьте, что он не мог состоять в штате консультантов лечебницы, ибо это доступно только врачу с солидной лондонской практикой, а такой врач вряд ли уехал бы из города. Тогда кем же он был? Если он работал там, не будучи штатным консультантом, значит, ему отводилась скромная роль куратора, живущего при лечебнице, то есть немногим большая, чем роль практиканта. И он ушел оттуда пять лет назад – смотрите дату на палке. Таким образом, дорогой мой Уотсон, ваш солидный пожилой домашний врач испарился, а вместо него перед нами вырос весьма симпатичный человек лет тридцати, нечестолюбивый, рассеянный и нежно любящий свою собаку, которая, как я приблизительно прикидываю, больше терьера, но меньше мастифа.

Я недоверчиво рассмеялся, а Шерлок Холмс откинулся на спинку дивана и пустил в потолок маленькие, плавно колеблющиеся в воздухе кольца дыма.

– Что касается последнего пункта, то тут вас никак не проверишь, – сказал я, – но кое-какие сведения о возрасте этого человека и его карьере мы сейчас отыщем.

Я снял со своей маленькой книжной полки медицинский справочник и нашел нужную фамилию. Там оказалось несколько Мортимеров, но я сразу же отыскал нашего посетителя и прочел вслух все, что к нему относилось:

– «Мортимер Джеймс, с 1882 года член Королевского хирургического общества. Гримпен, Дартмур, графство Девоншир. С 1882 по 1884 год – куратор Чаринг-Кросской лечебницы. Удостоен премии Джексона по разделу сравнительной патологии за работу «Не следует ли считать болезни явлением атавистического порядка?». Член-корреспондент Шведского патологического общества. Автор статей «Аномальные явления атавизма» («Ланцет», 1882), «Прогрессируем ли мы?» («Вестник психологии», март, 1883). Сельский врач приходов Гримпен, Торсли и Хай-Бэрроу».

– Ни слова об охотничьем клубе, Уотсон, – с лукавой улыбкой сказал Холмс, – зато действительно сельский врач, как вы тонко подметили. Мои умозаключения правильны. Что же касается прилагательных, то, если не ошибаюсь, я употребил следующие: симпатичный, нечестолюбивый и рассеянный. Уж это я знаю по опыту: только симпатичные люди получают прощальные подарки, только самые нечестолюбивые меняют лондонскую практику на сельскую и только рассеянные способны оставить свою палку вместо визитной карточки, прождав больше часа в вашей гостиной.

Читать знаменитую повесть о страшной собаке интересно еще и потому, что это не детектив в чистом виде — в ней можно заметить элементы психологического романа, дневниковой прозы и, конечно же, готического романа ужасов.

В роли «главного ужаса» в произведении выступает демоническая собака Баскервилей, прототипом которой в реальности оказался не чистокровный английский мастиф. До сих пор существует множество версий, объясняющих, почему именно черная собака (а, к примеру, не кошка) стала воплощением древнего родового проклятия. На этот счет существует несколько предположений, которые, впрочем, не сильно противоречат друг другу.

Начнем с того, что в восточных графствах Англии, в число которых входит и описанный в повести Девоншир, в Средние века были весьма распространены фольклорные рассказы о встречах с черной собакой, предвещающей несчастье. На всей территории Британских островов ходили слухи о встречах с огромной, черной как смоль собакой: «…Из ее отверстой пасти вырывалось пламя, глаза метали искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь…». Обычно ее встречали одинокие путники ночью в безлюдной сельской местности или на скалистом морском берегу, а также на болотах.

Это животное чаще всего было черной окраски, что подчеркивало его связь с темными силами. Как известно, английское словосочетание black dog в переносном смысле означает «уныние» и является одним из эвфемизмов Сатаны, который, как известно, вводит в этот тяжкий грех не особо твердых в вере христиан. Поэтому черных собак в Англии боялись ничуть не меньше черных кошек.

Правда, по рассказам путников, встречавшихся с собакой, поначалу в ней не проявлялось ничего сверхъестественного. И лишь когда она вдруг исчезала (в некоторых описаниях когда путник хотел погладить ее), становилось ясно, что это гость из потустороннего мира (обычно пес проваливался сквозь землю или исчезал в сполохах яркого света). Свидетельств о нападениях на людей, вообще говоря, не было, однако предание продолжало существовать в некоторых аристократических семействах.

К числу последних принадлежал и род Баскервилей-Воганов, представители которого действительно обитали в Девоншире в течение трех столетий. (И продолжают жить там до сих пор.) С одним из них, сэром Генри Баскервилем, которому в момент создания повести было 32 года, был знаком близкий друг Конан Дойла журналист Флетчер Робинсон. Кстати, именно ему, по свидетельству родных писателя, принадлежала идея повести о собаке-призраке (о ней он услышал лично от сэра Генри). Кстати, сэр Генри был вполне законным носителем титула баронета, всю жизнь провел в Англии и никогда не был в Канаде.

Баскервиль-холл. Сегодня это пятизвездочная гостиница

Правда, в семейной легенде Баскервилей таинственный пес вовсе не охотился на членов древнего рода. Согласно преданию, он появлялся в момент смерти каждого представителя семейства Баскервилей, причем не за тем, чтобы утащить его в ад, а наоборот, чтобы защитить от демонов преисподней. Получается, в их случае черная собака была вовсе не врагом, а чем-то вроде духа-защитника.

Возможно, легенда подчеркивала некоторую «мистическую избранность» древнего рода Баскервилей (их предки состояли в отдаленном родстве с последними королями Уэльса и, следовательно, с самим королем Артуром). Однако Конан Дойла, сначала задумавшего написать не детектив, а именно готический роман (без участия Шерлока Холмса и доктора Уотсона), такой вариант предания не устраивал. Ему нужна была собака как воплощение семейного проклятия.

Именно поэтому, считают некоторые исследователи творчества писателя, он обратился к брошюре «Странное и ужасное чудо, случившееся совсем недавно в приходе одной церкви в Банги», автором которой считается преподобный Абрахам Флеминг.

В небольшой книжечке священник весьма подробно описывает происшествие, случившееся в 1577 году в церкви маленького городка, расположенного неподалеку от Нориджа. Во время необычно сильной грозы, разразившейся 4 августа между 9 и 10 часами утра, когда в церкви Святой Марии городка Банги слушали проповедь около двадцати человек, под сверкание молний и раскаты грома в храм ворвался страшный черный пес. Он перегрыз горло двум мужчинам (видимо, молившимся без особого усердия), после чего таинственно исчез.

Через несколько минут, когда гроза прошла, тот же пес появился в церкви Святой Троицы в Блайсбурге, городке в 11 километрах от Банги. Там он зарезал еще двоих мужчин и одного мальчика и обжег адским пламенем руку одного прихожанина. Дьявольская собака исчезла, оставив следы когтей на дубовой двери храма (эти следы, кстати, сохранились и во времена Конан Дойла, так что он вполне мог их видеть)

Самое интересное состоит в том, что преподобный Флеминг не был свидетелем этого мистического происшествия: будучи ректором собора Святого Панкраса в Лондоне, он редко покидал столицу. В брошюре упоминаются некие «писаные документы», хранящиеся в обеих церквях, однако найти их до сих пор не удалось. Церковные книги обоих храмов ничего не сообщают об этом весьма неординарном событии — в них лишь имеется запись о том, что в этот день несколько прихожан были убиты, а несколько обожжены ударами молнии при сильной грозе.

Получается, сообщение Флеминга основано лишь на свидетельствах очевидцев, которые, сильно испуганные грозой, могли увидеть в блеске молний кого угодно — хоть огнедышащего дракона. Известно, что после яркой вспышки в глазах людей часто как бы плавают черные круги (обычная реакция зрачка и сетчатки на сильный свет). Не их ли приняли испуганные, мистически настроенные верующие за чудовище?

Вполне возможен и такой вариант развития событий. По описанию Флеминга, удары грома, сотрясавшие здание, и яркие вспышки молний напугали прихожан «до потери разума». В таком состоянии они могли принять за адского посланника обычную собаку, приведенную кем-то на церковную службу или просто забежавшую со двора укрыться от непогоды. Тем более, как пишет автор, небо грозно потемнело, в церкви тоже стало темно и в этот момент все упали на колени.

Собака среднего размера вполне может достать до плеч человека, стоящего на коленях, и в этом случае может показаться просто гигантским существом. А при вспышке молний глаза животного могли светиться красным, как у человека на фотографии, снятой со вспышкой. Такая собака, скорее всего, и оставила отпечатки когтей на двери церкви.

Ужас прихожан могло усилить еще одно обстоятельство. В Средние века нередко случались отравления хлебом, зараженным грибком спорыньей, который особенно сильно поражал колосья в дождливые годы. Алкалоид эрготамин, содержащийся в этом грибке и попадающий из отравленных зерен в испеченный хлеб, по свойствам похож на известный галлюциногенный препарат ЛСД.

Находящиеся под действием эрготамина прихожане могли увидеть в обычной собаке адское чудище со всеми необходимыми атрибутами – огнем на загривке и в пасти, светящимися глазами и телепортацией. Кстати, лето 1577 года было именно таким, теплым и дождливым, когда спорынья особенно свирепствует.

Однако откуда собака могла появиться в церкви, если не забежала случайно через открытые двери? Оказывается, в те времена не только аристократам, но и простолюдинам разрешалось приводить с собой на службу четвероногих любимцев. В церкви даже были специальные служители, которые присматривали за собаками и в случае, если те заводили возню и отвлекали присутствующих от службы, выгоняли их за дверь. Об оплате такого рода услуг сохранилась запись в церковной книге, содержащая вышеупомянутый отчет о страшной грозе в церкви Святой Марии в Банги.

Итак, скорее всего, «прародителем» таинственной собаки Баскервилей было бродячее животное, обитающее в Банги, или домашняя собака одного из прихожан церкви Святой Марии. Следует заметить, что, по свидетельствам очевидцев, в те времена в этой части Англии модно было держать крупных и злобных волкодавов, которые часто сопровождали не только местных аристократов, но и простых деревенских пастухов. Возможно, именно по их образу и подобию Конан Дойл создал облик «гримпенского чудовища».

Как видите, страшная собака Баскервилей вовсе не гость из потустороннего мира. Это всего лишь «след» от вспышки молний, воздействия галлюциногена и… страха человека перед могуществом разбушевавшейся стихии. Возможно, те же причины рождают и всех остальных монстров народного фольклора.

НО ВСЕ РАВНО ". НЕ ВЫХОДИТЕ НА БОЛОТА В НОЧНЫЕ ЧАСЫ,КОГДА СИЛЫ ЗЛА ВЛАСТВУЮТ НАД ЗЕМЛЕЙ БЕЗРАЗДЕЛЬНО. "

Знаменитый сыщик Шерлок Холмс и его друг помощник доктор Ватсон рассматривают трость, забытую в квартире на Бэкер-стрит посетителем, приходившим в их отсутствие. Вскоре появляется хозяин трости, врач Джеймс Мортимер, молодой высокий человек с близко посаженными серыми глазами и длинным торчащим носом. Мортимер читает Холмсу и Ватсону старинный манускрипт — легенду о страшном проклятии рода Баскервилей, — доверенный ему не так давно внезапно умершим его пациентом и другом сэром Чарльзом Баскервилем. Властный и умный, отнюдь не склонный к фантазиям, сэр Чарльз серьёзно относился к этой легенде и был готов к тому концу, который уготовила ему судьба.

В давние времена один из предков Чарльза Баскервиля, владелец поместья Гуго, отличался необузданным и жестоким нравом. Воспылав нечестивой страстью к дочери одного фермера, Гуго похитил её. Заперев девицу в верхних покоях, Гуго с приятелями сел пировать. Несчастная решилась на отчаянный поступок: она спустилась из окна замка по плющу и побежала через болота домой. Гуго бросился за ней в погоню, пустив по следу собак, его товарищи — за ним. На широкой лужайке среди болот они увидели тело беглянки, умершей от страха. Рядом лежал труп Гуго, а над ним стояло мерзкое чудовище, похожее на собаку, но гораздо крупнее. Чудовище терзало горло Гуго Баскервиля и сверкало горящими глазами. И, хотя записавший предание надеялся, что провидение не станет карать невинных, он все же предупреждал своих потомков остерегаться «выходить на болота в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно»,

Джеймс Мортимер рассказывает, что сэр Чарльз был найден мёртвым в тисовой аллее, неподалёку от калитки, ведущей на болота. А рядом врач заметил свежие и чёткие следы. огромной собаки. Мортимер просит совета Холмса, так как из Америки приезжает наследник поместья, сэр Генри Баскервиль. На следующий день после приезда Генри Баскервиль в сопровождении Мортимера посещает Холмса. Приключения сэра Генри начались сразу же по приезде: во-первых, у него в гостинице пропал ботинок, а во-вторых, он получил анонимное послание с предупреждением «держаться подальше от торфяных болот». Тем не менее он полон решимости ехать в Баскервиль-холл, и Холмс отправляет с ним доктора Ватсона. Сам же Холмс остаётся по делам в Лондоне. Доктор Ватсон шлёт Холмсу подробные отчёты о жизни в поместье и старается не оставлять сэра Генри одного, что довольно скоро становится затруднительным, так как Баскервиль влюбляется в живущую неподалёку мисс Стэплтон. Мисс Стэплтон живёт в доме на болотах с братом-энтомологом и двумя слугами, и брат ревниво оберегает её от ухаживаний сэра Генри. Устроив по этому поводу скандал, Стэплтон затем приходит в Баскервиль-холл с извинениями и обещает не препятствовать любви сэра Генри и своей сестры, если в течение ближайших трёх месяцев тот согласен довольствоваться её дружбой.

Ночью в замке Ватсон слышит женские рыдания, а утром обнаруживает жену дворецкого Бэрримора заплаканной. Самого же Бэрримора ему и сэру Генри удаётся поймать на том, что тот ночью подаёт свечой знаки в окно, и с болот ему отвечают тем же. Оказывается, на болотах прячется беглый каторжник — это младший брат жены Бэрримора, который для неё так и остался лишь озорным мальчуганом. На днях он должен уехать в Южную Америку. Сэр Генри обещает не выдавать Бэрримора и даже дарит ему что-то из одежды. Как бы в благодарность Бэрримор рассказывает, что в камине уцелел кусочек полусгоревшего письма к сэру Чарльзу с просьбой быть «у калитки в десять часов вечера». Письмо было подписано «Л. Л.». По соседству, в Кумб-Треси, живёт дама с такими инициалами — Лаура Лайонс. К ней Ватсон и отправляется на следующий день. Лаура Лайонс признается, что хотела просить у сэра Чарльза денег на развод с мужем, но в последний момент получила помощь «из других рук». Она собиралась объяснить все сэру Чарльзу на следующий день, но узнала из газет о его смерти.

На обратном пути Ватсон решает зайти на болота: ещё раньше он заметил там какого-то человека (не каторжника). Крадучись, он подходит к предполагаемому жилищу незнакомца. К немалому своему удивлению, он находит в пустой хижине нацарапанную карандашом записку: «Доктор Ватсон уехал в Кумб-Треси». Ватсон решает дождаться обитателя хижины. Наконец он слышит приближающиеся шаги и взводит курок револьвера. Вдруг раздаётся знакомый голос: «Сегодня такой чудесный вечер, дорогой Ватсон. Зачем сидеть в духоте? На воздухе гораздо приятнее». Едва успевают друзья обменяться информацией (Холмс знает, что женщина, которую Стэплтон выдаёт за свою сестру, — его жена, более того он уверен, что именно Стэплтон его противник), как слышат страшный крик. Крик повторяется, Холмс и Ватсон кидаются на помощь и видят тело. беглого каторжника, одетого в костюм сэра Генри. Появляется Стэплтон. По одежде он тоже принимает погибшего за сэра Генри, затем огромным усилием воли скрывает своё разочарование.

На следующий день сэр Генри в одиночестве отправляется в гости к Стэплтону, а Холмс, Ватсон и прибывший из Лондона сыщик Лестрейд, затаившись, ждут на болотах неподалёку от дома. Планы Холмса едва не сбивает ползущий со стороны трясины туман. Сэр Генри уходит от Стэплтона и направляется домой. Стэплтон пускает по его следам собаку: огромную, чёрную, с горящей пастью и глазами (они были намазаны фосфоресцирующим составом). Холмс успевает застрелить собаку, хотя сэр Генри все же пережил нервное потрясение. Возможно, ещё большее потрясение для него — известие о том, что любимая им женщина — жена Стэплтона. Холмс находит её связанной в дальней комнате — наконец она взбунтовалась и отказалась помогать мужу в охоте на сэра Генри. Она же провожает сыщиков в глубь трясины, где Стэплтон прятал собаку, но никаких следов его найти не удаётся. Очевидно, болото поглотило злодея.

Для поправки здоровья сэр Генри с доктором Мортимером отправляются в кругосветное путешествие, а перед отплытием посещают Холмса. После их ухода Холмс рассказывает Ватсону подробности этого дела: Стэплтон — потомок одной из ветвей Баскервилей (Холмс догадался об этом по сходству его с портретом нечестивца Гуго), не раз был замечен в мошенничестве, но ему удавалось благополучно скрываться от правосудия. Это он был человеком, предложившим Лауре Лайонс сначала написать сэру Чарльзу, а затем вынудившим её отказаться от свидания. И она, и жена Стэплтона были целиком в его власти. Но в решающую минуту жена Стэплтона перестала повиноваться ему.

Окончив рассказ, Холмс приглашает Ватсона поехать в оперу — на «Гугенотов».

Что скажете о пересказе?

Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.

Таинственная легенда рода Баскервилей не закончилась в Гримпенской трясине. Не там она и началась. Истоки этой истории таятся в мистических верованиях Девона.

Фильм «Собака Баскервилей» обладает своим обаянием. Это обаяние английского детектива, наполненного представлениями о чопорной английской аристократии и готической романтике «туманного Альбиона», который советские люди, в том числе и съёмочная группа этого фильма, в глаза не видели. Может быть, поэтому такой поэтичностью наполнен этот сериал, что основывался только на созданных мифах о заграничных «кисельных берегах» старой доброй Гримпенской трясины. При этом пропускаем мимо ушей и то, что Ватсон воевал в колониальных войсках в Афганистане, и кокаиновую наркоманию Холмса, и аморальную распущенность аристократических «элит» Британии, наплодивших бастардов (ублюдков, по-нашему), готовых резать друг другу глотки за наследство.

Одна из подобных историй и легла в основу повести Конан Дойла «Собака Баскервилей». Чарльз Баскервиль умирает от страха перед огромной собакой, якобы преследующей уже несколько столетий его род. Наследует Баскервиль-холл его племянник, сэр Генри. Но приехавшего из Америки наследника пытается убить сын младшего брата сэра Чарльза, скрывавшегося под именем энтомолога Стэплтона. Но эта окаянная (братоубийственная) резня «элит» в истории не новинка, недаром Холмс после расстрела собаки приглашает Ватсона на оперу «Гугеноты», где протестанты и католики режут друг дружку, как сумасшедшие. Протестантизм – официальная религия англиканской гонимой церкви, сформировавшейся именно в период XVI-XVII-го веков, во времена Хуго ( Гуго ) Баскервиля. Гугеноты – это французское название протестантов, а вся история с «Собакой Баскервилей» произошла в Михайлов день резни католиков протестантами в Ниме. Вся эта религиозная, мистическая подоплека упомянута автором неслучайно.

Мистический образ «Собаки Баскервилей» занимал меня с детства. То есть не та собака, что жила у Стэплтона на Гримпенской трясине. Тут всё понятно. А вот что за чудище напало на Гуго Баскервиля и девушку? И, главное, за что?

Вот как зверь описан в первоисточнике, в рукописи 1742-го года: «Огромный, черной масти зверь, сходный видом с собакой, но выше и крупнее всех собак, каких когда-либо приходилось видеть смертному»,[1] – таким образом, «Собака Баскервилей» оказывается вовсе не собакой. А кем же?

Образ сверхъестественного чёрного пса широко распространён в английских легендах. В Девоншире, где располагается Баскервиль-холл, он известен как Уиш-гончая, Йет-гончая, или Йелл-гончая. Однако, эти сверхъестественные существа являются без головы,[2] что делает невозможным перегрызание горла сэра Гуго Баскервиля, описанное в рукописи 1742-го года. Зато в том же Девоншире « ведьмы бродят по болотам, перекинувшись черными собаками ».[3] Итак, «Собака Баскервилей» была оборотнем, и этот оборотень – женщина , колдунья. Вот это поворот!

С чего бы женщине пугать до смерти дочку фермера и перегрызать горло сквайру? Насколько я знаю женщин, они на это способны. Да, в припадке ревности. Получается, что какая-то женщина ревновала сэра Гуго, а когда получила доказательства его неверности, убила и его, и (непредумышленно) невольную соперницу. Кто может настолько ревновать и почему сэр Гуго не оказал сопротивления оборотню? Сдаётся мне, ответ очевиден: это была его жена .

Да, у него была жена, иначе откуда бы взяться полноправным потомкам, ловящим бабочек на болотах, или проживающим в САСШ? И жена эта была тоже полноправной , поскольку только дети от законного брака могли унаследовать майорат. То, что жена Гуго была оборотнем, объясняет её отсутствие в замке ночью. Она охотилась, перекинувшись вервольфом, поскольку, как утверждает автор рукописи, было полнолуние.

О том, что «Собака Баскервилей» – жена сэра Гуго, была ведьмой, способной перекидываться в нечеловеческий облик, сам автор рукописи, видимо, не знал. Так же, как этого не знали его потомки, и Стэплтон – в том числе. Хотя страсть к изменению облика и фамилии он унаследовал генетически.

Сэр Генри Баскервиль и доктор Мортимер были готовы в назначенный день, и мы отправились, как было условлено, в Девоншир. Шерлок Холмс поехал со мною на станцию и дал мне свои прощальные инструкции и советы.

— Я не стану, Ватсон, сбивать вас с толку разными предположениями и подозрениями, — сказал он. — Я просто желаю, чтобы вы доносили мне как можно подробнее о фактах и предоставляли мне строить планы.

— О каких фактах? — спросил я.

— Обо всем, что может казаться относящимся, хотя бы косвенно, к занимающему нас делу и, в особенности, об отношениях между молодым Баскервилем и его соседями и обо всяких новых подробностях, касающихся смерти сэра Чарльза. Я сам за последние дни навел некоторые справки, но боюсь, что результаты их оказались отрицательными. Одно только кажется мне положительным, это то, что мистер Джэмс Десмонд, следующий наследник, человек очень милого характера, так что это преследование идет не с его стороны. Я думаю, что мы можем совершенно исключить его из наших предположений. Остается народ на болоте, среди которого будет жить сэр Генри Баскервиль.

— Не лучше ли было бы прежде всего отделаться от этой четы Барримор?

— Ни в каком случае. Вы бы сделали этим непозволительную ошибку. Если они невинны, это было бы жестокою несправедливостью; если же они преступны, то это отняло бы у нас всякую возможность уличить их. Нет, нет, мы сохраним их в нашем списке подозрительных лиц. Затем в голле есть, насколько я помню, конюх. Есть два фермера на болоте. Есть наш друг, доктор Мортимер, которого я считаю вполне честным, и его жена, о которой мы ничего не знаем. Есть ученый Стапльтон и его сестра, про которую говорят, что она привлекательная молодая девушка. Есть мистер Франкланд из Лафтар-голля, тоже неизвестная нам личность, и еще один или два соседа. Все эти люди должны составить предмет вашего специального изучения.

— Я сделаю все зависящее от меня.

— У вас есть оружие, надеюсь?

— Да я нашел благоразумным взять его с собою.

— Конечно. Не расставайтесь с своим револьвером ни днем, ни ночью и никогда не пренебрегайте предосторожностями.

Наши приятели уже заняли места в вагоне первого класса и ожидали нас на платформе.

На вопросы моего друга доктор Мортимер ответил:

— Нет, мы ничего не узнали нового. За одно я могу поручиться, что за последние два дня за нами не следили. Мы ни разу не выходили из дому без того, чтобы зорко не осматриваться, и никто не мог бы скрыться от нашего наблюдения.

— Полагаю, что вы всегда выходили вместе?

— За исключением вчерашнего дня. Когда я приезжаю в город, то имею обыкновение посвящать один день удовольствию, а потому провел вчерашний день в музее медицинского колледжа.

— A я пошел в парк поглазеть на народ, — сказал Баскервиль, — но мы не подвергались ни малейшего рода неприятностям.

— A все-таки это было неосторожностью, — сказал Холмс, покачав очень сериозно головою. — Прошу вас, сэр Генри, никогда не ходить в одиночестве, иначе с вами может случиться большое несчастие. Нашли ли вы другой сапог?

— Нет, сэр, он исчез навеки.

— В самом деле? Это очень интересно. Ну, прощайте, — добавил он, когда тронулся поезд. — Никогда не забывайте, сэр Генри, одну фразу из странной старой легенды, которую нам прочел доктор Мортимер, и избегайте болота в те темные часы, когда властвуют силы зла.

Я еще смотрел на платформу, когда она уже далеко осталась позади нас, и видел высокую строгую фигуру Холмса, недвижимо стоявшего и смотревшего на нас.

Путешествие совершили мы быстро и приятно; я им воспользовался, чтобы ближе познакомиться с моими обоими спутниками, и проводил время, играя со спаньелем доктора Мортимера. В несколько часов черная земля стала красноватою, кирпич заменился гранитом, и рыжие коровы паслись в огороженных живыми изгородями полях, на которых сочная трава и роскошная растительность свидетельствовали о более щедром, хотя и более сыром климате. Молодой Баскервиль с живым интересом смотрел в окно и громко восклицал от восторга, когда узнавал родные картины Девоншира.

— С тех пор, как я, доктор Ватсон, уехал отсюда, я изъездил немалую часть света, — сказал он, — но ни разу не видел места, которое могло бы сравниться с этим.

— Я никогда не видел девонширца, который бы не клялся своею родиною, — возразил я.

— Это в одинаковой степени зависит как от расы, так и от страны, — заметил доктор Мортимер. — Стоит только взглянуть на нашего друга, и его закругленная голова обнаружит нам кельта со свойственным этой расе энтузиазмом и способностью привязываться. Голова бедного сэра Чарльза была очень редкого типа, полугалльского, полу-иверийского. Но вы были очень молоды, когда покинули Баскервиль-голль, не правда ли?

— Я был еще юношей, когда умер мой отец, и никогда не видел Баскервиль-голля, потому что отец жил в маленьком коттедже на южном берегу. Оттуда же я прямо поехал к одному другу в Америку. Говорю вам, что все тут так же для меня ново, как и для доктора Ватсона, и я с нетерпением жажду увидеть болото.

— Разве? В таком случае ваше желание легко исполнимо, потому что оно уже видно, — сказал доктор Мортимер, указывая рукою в окно.

Над зелеными квадратами полей и кривою линиею невысокого леса возвышался вдали серый печальный холм, увенчанный странною зубчатою верхушкою, производивший впечатление какого-то мрачного фантастического пейзажа, видного в отдалении, как бы во сне. Баскервиль долго сидел молча и пристально смотрел на него, а я между тем читал на его оживленном лице, какое значение имеет для него этот первый взгляд на странное место, где люди его крови так долго властвовали. Американец с виду, он сидел в углу прозаического вагона, а между тем, смотря на его выразительные черты, я чувствовал более чем когда-либо, какой он истинный потомок длинного ряда чистокровных, пылких и властолюбивых людей. Его густые брови, его тонкие подвижные ноздри, его большие карие глаза выражали гордость, мужество и силу. Если на проклятом болоте нас встретит затруднение или опасность, можно, по крайней мере, быть уверенным, что он такой товарищ, для которого стоит идти на риск с уверенностью, что он разделят его.

Поезд остановился у маленькой станции, и мы все вышли. За низкою белою оградою ожидал нас шарабан, запряженный парою жеребцов. Наш приезд составлял, по-видимому, событие, потому что и начальник станции, и носильщики собрались вокруг нас, чтобы вынести наш багаж. Местечко было хорошенькое, но простое, деревенское, и я был удивлен, что у ворот стояли два солдата в темных мундирах; они опирались на короткие винтовки и пристально смотрели на нас, когда мы проходили. Кучер, человечек с грубым суровым лицом, поклонился сэру Генри Баскервилю, и, усевшись в экипаж, мы быстро полетели по широкой белой дороге. С обеих сторон развертывались пастбища, и старые дома с остроконечными крышами выглядывали из-за густой зелени, но за этим мирным, залитым солнцем, пейзажем беспрерывно выделялась пятном на вечернем небе длинная мрачная извилистая полоса болота, перерезанная зубчатыми угрюмыми холмами.

Шарабан повернул на проселочную дорогу, глубоко изрытую колеями, с высокими насыпями по обеим сторонам, поросшими мокрым мохом, жирным папоротником и терновником, многочисленные ягоды которого блестели при свете заходящего солнца. Постоянно подымаясь, мы переехали по узкому гранитному мосту и продолжали путь вдоль шумного потока, который, пенясь и бушуя, стремительно несся между серыми камнями. И дорога и поток шли, извиваясь по долине, густо поросшей старыми дубами и елями. При каждом повороте Баскервиль издавал возглас восхищения, жадно осматривал все кругом и предлагал бесчисленные вопросы. На его взгляд все было красиво, но мне казалось, что на этой местности лежит грустная тень и что она очень резко носит отпечаток печальной поры года. Желтые листья покрывали тропинки и осыпали нас. Шум наших колес заглушался густым слоем гниющей растительности, и я подумал, что грустные дары бросает природа под колеса возвращающегося наследника Баскервилей.

— Это что такое? — воскликнул доктор Мортимер.

Перед нами открылась круглая возвышенность, покрытая вереском, — выдающаяся часть болота. На ее вершине резко и отчетливо, как статуя, выделялся верховой, темный и мрачный, с винтовкою наготове. Он наблюдал за дорогою, по которой мы ехали.

— Что это такое, Перкинс? — спросил доктор Мортимер.

Наш кучер повернулся вполоборота и ответил:

— Из Принцтаунской тюрьмы убежал преступник, сэр. С тех пор прошло уже три дня, и стражи стерегут все дороги и все станции, но не заметили еще никаких следов его. Здешним фермерам это не нравится, сэр, могу вас уверить.

— Но я полагаю, что они получат пять фунтов, если доставят сведения о нем.

— Да, сэр, но возможность получить пять фунтов плохое утешение при возможности, что вам перережут горло. Ведь это не обыкновенный заключенный. Это человек, который ни перед чем не остановится.

— Кто же это такой?

— Это Сельден, ноттингхильский убийца.

Я помнил его дело, потому что им заинтересовался Холмс вследствие исключительного зверства преступления и бесстыдной грубости, какою были отмечены все действия убийцы. Замена смертной казни заключением произошла вследствие сомнения в здравости его рассудка, настолько поведение его было ужасно. Наш шарабан поднялся на вершину, откуда открылось перед нашими глазами громадное пространство болота, испещренное огромными каменными глыбами и неровными вершинами. С этого болота подул на нас холодный ветер, от которого нас проняла дрожь. Где-то там, на этой мрачной равнине, прячется ужасный человек, зарывшись в нору, как дикий зверь, с сердцем, полным злобы против человечества, изгнавшего его. Недоставало только этого для полноты мрачного впечатления, производимого пустынею, пронизывающим ветром и потемневшим небом. Даже Баскервиль умолк и плотнее завернулся в свое пальто.

Мы оставили за собою плодородную местность. Мы теперь оглядывались на нее, а косые лучи заходящего солнца обращали ручьи в золотые нити, заставляли ярко гореть красную вновь вспаханную землю, и широкую гирлянду лесов. Впереди нас дорога становилась все более мрачною и дикою, проходя над громадными бурыми откосами, осыпанными исполинскими каменьями. По временам мы проезжали мимо какого-нибудь коттеджа на болоте с каменными стенами и крышею, без всяких вьющихся растений, которые бы смягчали их резкие очертания. Вдруг мы заглянули в чашеобразное углубление с разбросанными по нем чахлыми дубами и елями, исковерканными и согнутыми многолетними свирепыми бурями. Над деревьями возвышались две узкие башни. Кучер указал на них кнутом и сказал:

Его господин привстал с сиденья: щеки его раскраснелись, глаза горели. Через несколько минут мы подъехали к воротам парка, фантастической путанице из железа с изношенными непогодою столбами, покрытыми мохом и увенчанными кабаньими головами из герба Баскервилей. Сторожка представляла собою развалины из черного гранита и стропил, но против нее находилось недостроенное новое здание, первое применение южно-африканского золота, вывезенного сэром Чарльзом.

Мы въехали в аллею, где шум колес был снова заглушен слоем упавших листьев, и старые деревья сходились в виде свода над нашими головами. Баскервиль содрогнулся, когда мы проезжали вдоль длинной темной аллеи, в конце которой смутно вырисовывался, как привидение, дом.

— Это случилось здесь? — спросил он тихим голосом.

— Нет, нет, тисовая аллея находится с другой стороны.

Молодой наследник бросил вокруг себя мрачный взгляд.

— Неудивительно, что дяде чувствовалось не по себе в подобном месте, — сказал он. — Тут всякий будет напуган. Не дальше как через полгода я поставлю ряд электрических фонарей, и вы не узнаете дома, когда подъезд будет освещен лампою Свана и Эдисона в тысячу свечей.

Аллея оканчивалась обширною площадкою, покрытою дерном, и мы увидели дом. При угасающем свете я заметил, что середина его представляла тяжелую мглу, из которой выделялся портик. Весь фасад был покрыт плющом, кое-где прорезанным окном или гербом, слабо светившимся сквозь плющ. От центральной массы подымались две башни, — древние, зубчатые, с множеством бойниц. Справа и слева примыкали к башням более новые пристройки из черного гранита. Из окон с частыми переплетами шел тусклый свет, а из труб на шпиле крутой крыши подымалась единственная струйка дыма.

Из тени портика выступил высокий мужчина и открыл дверцу шарабана. На желтой стене передней проектировался женский силуэт. Она вышла и помогла мужчине забрать наш багаж.

— Не отпустите ли вы меня прямо домой, сэр Генри? — спросил доктор Мортимер. — Жена ожидает меня.

— Разве вы не пообедаете с нами?

— Нет, мне нужно ехать. По всей вероятности, меня дома ждет работа. Я бы остался, чтобы показать вам дом, но Барримор сделает это лучше меня. Прощайте и никогда не бойтесь посылать за мною днем ли, ночью ли, когда бы я ни понадобился.

Шум колес заглох вдали аллеи, пока сэр Генри и я вошли в переднюю, и дверь подъезда тяжело захлопнулась за нами. Мы очутились в красивом помещении, просторном, высоком, с тяжелым потолком из старого черного дуба. В большом, старинной постройки, камине трещал огонь. Сэр Генри и я протянули к нему руки, так как они у нас онемели от продолжительной езды. Затем мы осмотрелись кругом, — на высокие узкие окна со старыми мутными стеклами, на дубовые стены, на кабаньи головы, на гербы; все это было мрачно при тусклом освещении висевшей по середине комнаты лампы.

— Все здесь имеет совершенно такой вид, как я себе представлял, — сказал сэр Генри. — Не находите ли вы, что это типичный дом древнего рода? Подумать только, что в этом самом зале жили кровные мои пятьсот лет назад! Эта мысль порождает во мне какую-то торжественность.

Я видел, как загорелое лицо сэра Генри просияло детским восторгом. Он стоял посреди комнаты, и свет падал прямо на него, но от стен тянулись длинные тени, покрывавшие его как бы балдахином. Барримор, отнесший багаж в наши комнаты, вернулся. Он стоял перед нами в почтительной позе хорошо воспитанного слуги. Наружность его была замечательная; он был высок, красив, с черною бородою, ровно остриженною, и бледными тонкими чертами.

— Желаете ли вы, сэр, чтобы обед был тотчас же подан?

— Он будет готов через несколько минут. В своих комнатах вы найдете теплую воду. Жена и я будем счастливы, сэр Генри, остаться у вас, пока вы не сделаете новых распоряжений, но вы, конечно, понимаете, что при новых условиях дом этот потребует значительного штата.

— Какие новые условия?

— Я хотел сказать, сэр, что сэр Чарльз вел очень уединенную жизнь, и мы были в состоянии исполнять его требования. Вы же, естественно, захотите видеть у себя более многочисленное общество, а потому вам потребуется иного рода домашнее хозяйство.

— Неужели вы и жена ваша хотите уйти от меня?

— Если и это не причинит вам неудобства.

— Но ведь ваше семейство жило у нас в продолжение нескольких поколений, не правда ли? Мне будет очень больно начать здесь свою жизнь разрывом старой семейной связи.

Мне показалось, что бледное лицо дворецкого выразило некоторое волнение.

— И мы с женой чувствуем то же самое, сэр. Но, по правде сказать, мы оба были очень привязаны к сэру Чарльзу; смерть его нанесла нам удар и сделала очень тяжелым пребывание в этих стенах. Я боюсь, что мы уже никогда не будем чувствовать себя хорошо в Баскервиль-голле.

— Что же вы намерены делать?

— Я не сомневаюсь, сэр, что нам удастся предпринять какое-нибудь дело. Щедрость сэра Чарльза дала нам на это возможность. A теперь, сэр, может быть, лучше будет показать вам ваши комнаты?

Вокруг верхней части древнего вестибюля шла галерея с перилами, и к ней примыкала двойная лестница. От этого центрального пункта во всю длину строения шли два длинных коридора, на которые выходили все спальни. Моя и сэра Генри спальни находились в одном и том же флигеле и были почти смежными. Эти комнаты казались гораздо более современными, чем центральная часть дома; светлые обои и многочисленные свечи несколько рассеяли мое первое мрачное впечатление.

Но столовая, выходившая в вестибюль, была мрачным и печальным местом. Это была длинная комната, разделенная уступом на эстраду, на которой сиживала семья, и на более низкую часть, где размещались подчиненные. На одном ее конце были хоры для музыкантов. Над нашими головами тянулись черные балки с закоптелым потолком над ними. Ряд ослепительных факелов и грубое веселье пиров старого времени, может быть, и смягчали угрюмый вид этой комнаты. Но теперь, когда двое мужчин в черном сидели при слабом освещении лампы с абажуром, поневоле хотелось говорить шёпотом, и чувствовалось угнетенное состояние. Мрачный ряд предков во всевозможных одеяниях, начиная от елизаветинского рыцаря, кончая щеголем времен регентства, смотрели на нас и наводили жуткое чувство своим молчаливым сообществом. Мы не много говорили, и я был рад, когда окончился наш обед, и мы могли уйти в более современную биллиардную и выкурить там папироску.

— Поистине не очень-то это весёлое место, — сказал сэр Генри. — Полагаю, что со временем можно настолько опуститься, чтобы примириться с ним, но теперь я чувствую себя неподходящим для него. Я не удивляюсь, что мой дядя немного свихнулся, если он жил в одиночестве в этом доме. Однако же, если вы ничего не имеете против, мы разойдемся пораньше сегодня, и авось завтра утром предметы покажутся нам более веселыми.

Я раздвинул занавеси, прежде чем лечь в постель, и посмотрел в окно. Оно выходило на зеленую лужайку у подъезда. За нею две группы деревьев шумели и раскачивались поднявшимся ветром. Серп луны выглядывал из-за бегущих облаков. При его холодном свете я увидел за деревьями ломаную линию скал и длинную, низкую впадину угрюмого болота. Я спустил занавеси, почувствовав, что мое последнее впечатление было не лучше первых.

A между тем оно было не самым последним. Я был утомлен, а спать мне не хотелось. Я ворочался с боку на бок, призывая сон, который не приходил. Где-то далеко куранты пробили четверти, и, за исключением этого звука, старый дом был погружен в гробовое молчание. И вдруг, среди полной тишины, я услыхал звук, ясный, отчетливый и безошибочный. Это было рыдание женщины, заглушенный, подавленный стон человека, терзаемого непреодолимым горем. Я сел на постели и стал напряженно слушать. Звук этот раздался вблизи и, конечно, был издан в самом доме. Я ожидал в продолжение получаса, все нервы мои были натянуты, но не услыхал ничего, кроме курантов и шелеста плюща на стене.

Читайте также: