Может правда постум курица не птица

Опубликовано: 10.05.2024

http://www.youtube.com/watch?v=tDbP4UgCUaM
("окрасить"- гугл)

Иосиф Бродский
«Письма римскому другу»
(Из Марциала)

Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Скоро осень, всё изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемены у подруги.

Дева тешит до известного предела –
дальше локтя не пойдёшь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!

Посылаю тебе, Постум, эти книги
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных –
лишь согласное гуденье насекомых.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он – деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях Империю прославил.
Столько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела
все равно, что дранку требовать у кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им.
Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?
Неужели до сих пор ещё воюем?

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал ещё. Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за чёрной изгородью пиний.
Чьё-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Иосиф Бродский
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку. (1970)

Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно -- возглас счастья.
Только в уборную -- и сразу же возвращайся.

О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.

Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более -- изувеченным?

О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.

Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

Мы боимся смерти, посмертной казни.
Нам знаком при жизни предмет боязни:
пустота вероятней и хуже ада.
Мы не знаем, кому нам сказать: "не надо".

. Наши жизни, как строчки, достигли точки.
В изголовьи дочки в ночной сорочке
или сына в майке не встать нам снами.
Наша тень длиннее, чем ночь пред нами.

То не колокол бьет над угрюмым вечем!
Мы уходим во тьму, где светить нам нечем.
Мы спускаем флаги и жжем бумаги.
Дайте нам припасть напоследок к фляге.

Почему все так вышло? И будет ложью
на характер свалить или Волю Божью.
Разве должно было быть иначе?
Мы платили за всех, и не нужно сдачи.
Иосиф Бродский из «Песни невинности, она же - опыта»

Бродский в аэропорту «Пулково» в день эмиграции.
4 июня 1972 г.
Из архива М. И. Мильчика.

Спасибо за прочтение и интересное продолжение.
С ув.
Эд.

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро — лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела —
все равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я — не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Анализ стихотворения «Письма римскому другу» Бродского

Творчество И. Бродского до сих пор воспринимается крайне неоднозначно. Одни превозносят его в качестве величайшего поэта современности, другие подвергают уничижительной критике. Главной причиной для негативных высказываний является туманный и грубый стиль поэта, использование нецензурной лексики. Критики считают, что такой язык никак не может считаться составной частью классического культурного наследия. В этом плане очень интересно стихотворение Бродского «Письмо римскому другу» (1972 г.). В нем поэт практически не использует сложные образы и символы. Произведение является спокойным размышлением автора, написанным простым и доступным языком.

В названии Бродский указывает на возможный перевод стихотворения («из Марциала»). Однако это не так. Оно является самостоятельным произведением. Поэт просто использует распространенный древнеримский жанр дружеского послания-размышления к близкому человеку.

Бродскому были близки древнеримские поэты, которые воспевали индивидуальную свободу творческой личности. При этом они чаще всего отрицательно относились к всемогущим императорам. Явно заметно сравнение Советского союза с Римской империей. Себя автор уподобляет римскому гражданину, который по какой-то причине находится в далекой провинции. Возможной причиной могут быть гонения властей.

Автор обращается к другу, оставшемуся в столице. В ироничных вопросах о состоянии Цезаря видны намеки на советского вождя. Коммунистическое руководство Бродский считает точной копией древнеримской верхушки общества. Власть двух величайших империй объединяют интриги и безумная роскошь.

Главный герой подчеркивает, что находясь вдали от столицы, он ощущает огромное спокойствие, которое позволяет ему предаваться философским размышлениям. Бродский никогда не скрывал, что ему незнакомо чувство патриотизма. Его совершенно не прельщало звание гражданина империи. В могущественной державе он стремится попасть на самую окраину, чтобы не испытывать на себе идеологическое давление. Автор выдвигает серьезное обвинение, направленное в первую очередь против Сталина, — «кровопийца». По сравнению с ним все мелкие руководители – просто «ворюги», с которыми еще можно как-то сосуществовать.

Бродского совершенно не заботят общегосударственные вопросы. Это ярко проявляется в замечании: «в Ливии… или где там? …до сих пор еще воюем?». Для него набрать воды для букета цветов намного важнее, чем международный конфликт.

В упоминании «наместника сестрицы» виден намек Бродского на тех людей, которые стремятся добиться расположения власти. «Общение с богами» он приравнивает к общественному уважению, которое ему глубоко чуждо.

Финал стихотворения описывает простую обстановку, окружающую добровольного изгнанника («пыльное оконце», «оставленное ложе»). Бродский изображает свое представление об идеальном образе жизни, которого он смог впоследствии достигнуть, покинув Советский союз.

*Письма римскому другу* считаются самым знаменитым и популярным стихотворением поэта. Мне лично кажется, что *На смерть Жукова* более цельное и художественно мощное, но спорить не собираюсь. Просто решил перечитать ПРМ и сделать незамысловатый анализ без всяких интертекстуальностей и сложных литературоведческих наворотов. Поскольку уже в этом стихотворении (1972) есть (по-моему) некоторые ответы на ту совершенно невообразимую чертовщину, случившуюся с телом Бродского.

Одна известная бродсковедка, как пишут злые языки, при первой встрече встала на колени и поцеловала ему туфли. (Не знаю сколько она потом лет зубы не чистила и где долгожданное исследование Вкус туфель Бродского? ), я же отношусь к поэту достаточно ровно. Какие-то строчки вызывают восхищение. Какие-то нет. Человек он был, безусловно, очень талантливый, но как и Агитатор\Горлан оказался любовным лузером, и некоторые его высказывания и действия вызывают недоумение и брезгливость. Начнем с чертовщины. Все действующие лица оставили свидетельства (читайте сами), но вот их анализа как-то не встречал. Итак: после смерти Бродского 28 января 1996 г. его тело было временно помещено в склеп на одном из кладбищ Нью-Йорка. Ближний круг начал думать о месте постоянного захоронения. Решили - Венеция подойдет. Поэт Венецию любил. Между Дягилевым и Стравинским. Нормально. По рангу. Эмиссарши, отправленные на устройство дел, были посланы далеко и православными (поскольку Бродский никакого отношения к Православию не имел), а затем и католиками по той же причине. Переговоры затянулись. На кладбище Сан-Микеле есть и еще одна часть ныне Евангелистская (протестантская), которая ранее именовалась Позорной, где хоронили преступников\убийц\душевнобольных и прочих маргиналов. В результате - разрешение на захоронение там было получено. 20 июля 1997 должны были состояться похороны. В самолете у гроба с телом поэта повылетали шурупы и винты и он открылся. При переносе гроба с катера на катафалк - он просто треснул пополам. Но и это еще не конец. На следующий день 21 июля тело Бродского в новом итальянском гробу было cнова доставлено на кладбище. При рытье могилы на выделенном месте в земле оказались черепа и кости. Могилу пришлось переносить. И в результате прах Бродского оказался захороненным рядом с Эзрой Паундом. Тоже американским поэтом. Известным фашистом\антисемитом и т.д. Которого американское правительство 13 лет держало в психушке, пытаясь излечить от антисемитизма и фашизма. Гуманисты же. И теперь они там лежат рядом. Такая вот Дивина Комедиа. Хотели как лучше. Чья-то тонкая душа тут же скажет - *На Васильевский остров я приду умирать. * вот, мол, там он хотел. Я, наверное, куда более циничный и мне вся эта гофманиада с гробом Нобелевского лауреата напомнила почему-то Хармса. Про огурцы - как Каратыгин поссорился с Тикакеевым.

*Тогда Тикакеев выхватил из кошёлки самый большой огурец и ударил им Коратыгина по голове.

Коратыгин схватился руками за голову, упал и умер.

Вот какие большие огурцы продаются теперь в магазинах!*

Вот такие гробы продаются теперь в Америке! Но выводы оставим на чуть позже. А пока вернемся к ПРД. Не хочу длинного поста - поэтому буду по возможности все сильно сокращать. Строфа 1:

Ну, очень неплохое начало. Медитативный длинностопный хорей. Без спешки. Величаво и размеренно.

Тут начинаются непонятки. Про предел все ясно. Уже доказано даже на уровне биохимии. Еще в начале нулевых английские генетики опубликовали пространное исследование про Кислоту любви - Триптофан. Именно она выделяется в мозгу у влюбленных. У женщин от 1.5 до 3х лет, у мужчин от 6 месяцев до 1.5 года максимум. Далее, очевидно, ген мужской полигамии avpr1a берется за свое. А вот про локоть и колено совершенно неясно. То ли это какая-то сильно зашифрованная аллюзия, то ли что? Может некая странная ныне позабытая древнеримская забава? Кроме этого, обратим внимание на 1ую сильную cексуальную коннотацию в стихотворении.

Строфа 3. Нормально. Широкая Панорама Общественной Жизни Древнего Рима. (ШПОЖДР). Строфа 4:

Строфы 5-6. Нормально. ШПОЖДР.

Строфы 7-8. Растащены на цитаты. Очень здорово:

Строфы 9-10. Кирдык.

В 4й строфе - он один сидел же! Никого не было. Только насекомые. И дождя не было. А тут древнеримская дама с низкой социальной ответственностью вдруг появилась? Как в матерной поговорке - Вдруг откуда не возьмись появилась. гетера. Не уверен, что в древнеримском домостроении была дранка. Литературоведы пишут, что стихотворение было написано в марте 72, когда Бродский уже сидел на эмиграционных чемоданах. Но опубликовано позже только в США. Мне представляется, что эти 2 строфы - позднейшая вставка (очень неуклюжая и неуместная, т.к. без нее стихотворение бы только выиграло) и завуалировано направлена против оставшихся в Питере Басмановой и Бобышева. Обсуждать этот треугольник - не есть моя задача. Но несколько слов сказать нужно. Кто там и с кем - их дело. Вызывает глубокое уважение позиция Басмановой. Вот уж кто мог бабла нарубить. Пара томов мемуаров. Пара томов писем с комментариями. Пара томов примечаний к стихам. Но. ни одного интервью или статьи. Вообще ничего. Браво! Сами же эти 2 строфы просто неудачны. И опять-таки абсолютно ненужная и очень назойливая сексуальная коннотация. Просто навязчивая обсессия и истерика брошенного любовника.

Строфы 11-16. Нормально. Широкая панорама. Опять две сексуальных коннотации. Сестрица наместника и дом гетер.

Строфа 17. Шедевр. Лучшая, на мой вкус. Про зелень лавра - замечательно. И фирменный метод Бродского - перечисления. Но здесь как-то в меру.

Последняя 18ая строфа. Полнейший швах. Столько ляпов в одной строчке - надо постараться очень сильно. Плиний опять один. Куда делась гетера ?Читателю остается только домыслить, что она отправилась дальше проводить маркетинговые исследования сексуальных услуг по завышенным ценам на окраинах Древнеримской Империи.

1. Дрозд не самая типологически подходящая морская птица. Речь идет о Понте. Т.е. Черном море. Ну да, есть они везде. не ляп. Но неудачно.

2. Шевелюра кипариса. Полный цирк. Если речь идет о наиболее распространённых у моря типичных пирамидальных кипарисах ( Cupressus sempervirens ), какая там может быть шевелюра? Кипарис ассоциируется со стройностью и статной фигурой.

А шевелюра это что-то пышное или ниспадающее. С шевелюрой, наверное, можно сравнить лиственный покров плакучей ивы или сосны. Но не кипарис. Если уж и сравнивать кипарис с волосами, то это конусообразный усеченный ирокез, который французы называют крет.

3. Какая нах птица в шевелюре кипариса? Просто ляпсус. Наблюдаю кипарисы каждый день. Ну не сидят на них птицы никогда. Никогда! Им там элементарно неудобно, да и просто негде. Ветки достаточно густые, плотные и сплошные.

Кроме того - инстинкт самосохранения у птиц сильно развит. И если она заберется внутрь этих густых сплетений - в случае опасности (змеи\ящерицы\коварные и злобные кипарисовые белки-птицеедки и т.д.) ей просто не взлететь. Тис прекрасно рифмуется с мысом и тоже растет у моря. Даже несколько видов.

Выводы. Да нет никаких категоричных и однозначных выводов. Лишь очень субъективные догадки. Кажется мне, что Иосиф Александрович сильно накосячил сам себе с репутацией и кармой, если после его смерти случилась такая вот черная водевильная чертовщина. Ну нельзя писать всю свою жизнь стихи любимой женщине (* Я любил тебя больше чем, ангелов и Самого*), посвящать ей целые книги, а потом разродиться каким-то местечковым и истеричным воплем: *развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам чудовищно поглупела.* У вас же общий сын. А начало этого вопля есть уже и в Письмах римскому другу. Драмы любовные случаются. но предавать их странной и намеренной публичной огласке как-то не вполне комильфо. Наверху, наверное, у еврейского Бога (да и у всех остальных тоже) для особо одаренных и талантливых есть свои правила. А ведь как хорошо излагал: *Я входил вместо дикого зверя в клетку. Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность.* Теперь и глина венецианская одна, что у Бродского, что у Эзры Паунда.

Всем дочитавшим - здоровья и денег! Насчет глухой провинции у моря:
вот тут Иосиф Александрович абсолютно прав!

-Рубрики

живопись (9855)
зарубежные творцы (7460)
русские творцы (3517)
фотография (2464)
графика (1554)
прикладное творчество (1190)
музыка (1136)
интересные статьи (1088)
культурные события (756)
архитектура (743)
скульптура (697)
поэзия (674)
литература (603)
ссылки (581)
«документальное» (576)
дизайн (551)
кинематограф (490)
ретро (407)
история стилей (407)
Компьютерное искусство (384)
юмор (309)
театр (240)
обсуждения,вопросы и пр. (178)
анимация (175)
календарь (175)
термины и техники (98)

-Метки

-Музыка

-Поиск по дневнику

-Статистика

Александр_Ш_Крылов все записи автора
Из Марциала

Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!
___

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.
___

Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
___

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
___

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я — не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
___

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им.
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
___

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще. Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
___

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
___

Март 1972

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь - человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.

Голландия есть плоская страна,
переходящая в конечном счете в море,
которое и есть, в конечном счете,
Голландия. Непойманные рыбы,
беседуя друг с дружкой по-голландски,
убеждены, что их свобода - смесь
гравюры с кружевом. В Голландии нельзя
подняться в горы, умереть от жажды;
еще трудней - оставить четкий след,
уехав из дому на велосипеде,
уплыв - тем более. Воспоминанья -
Голландия. И никакой плотиной
их не удержишь. В этом смысле я
живу в Голландии уже гораздо дольше,
чем волны местные, катящиеся вдаль
без адреса. Как эти строки.

Евгению Рейну, с любовью

Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый Год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несет сочельник
над головою.

Твой Новый Год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.

28 декабря 1961

С точки зрения воздуха, край земли
всюду. Что, скашивая облака,
совпадает - чем бы не замели
следы - с ощущением каблука.
Да и глаз, который глядит окрест,
скашивает, что твой серп, поля;
сумма мелких слагаемых при перемене мест
неузнаваемее нуля.
И улыбка скользнет, точно тень грача
по щербатой изгороди, пышный куст
шиповника сдерживая, но крича
жимолостью, не разжимая уст.

Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему,
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: он - Твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем." - Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. "Слова-то какие. "
И старец сказал, повернувшись к Марии:

"В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око".

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шел молча по этому храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.

16 февраля 1972

* Датировано по переводам в SP и в PS. Примечание в SP: дата написания
стихотворения -- день рождения Анны Ахматовой. Датировка СИБ: март 1972

В воздухе - сильный мороз и хвоя.
Наденем ватное и меховое.
Чтоб маяться в наших сугробах с торбой -
лучше олень, чем верблюд двугорбый.

На севере если и верят в Бога,
то как в коменданта того острога,
где всем нам вроде бока намяло,
но только и слышно, что дали мало.

На юге, где в редкость осадок белый,
верят в Христа, так как сам он -- беглый:
родился в пустыне, песок-солома,
и умер тоже, слыхать, не дома.

Помянем нынче вином и хлебом
жизнь, прожитую под открытым небом,
чтоб в нем и потом избежать ареста
земли - поскольку там больше места.

Рубрики:

русские творцы
литература
поэзия

Процитировано 10 раз
Понравилось: 1 пользователю

Знаменитое стихотворение Иосифа Бродского

paia August 20th, 2015

Из Марциала - это почти типа "Из Пиндемонти" у Пушкина.
Для меня смешны попытки критиков Бродского упрекнуть его в анахронизмах: они, конечно, умышленны. Ведь речь идёт не только об исторических фигурах - будь то Марциал, Гораций, Овидий и т. д., но и - прежде всего - о настроении и сознании самого Бродского.

По той же причине имеются и смещения географические (например, Понт - Чёрное море, а не Средиземное), и лёгкий поклон Мандельштаму (Понт шумит -- И море чёрное, витийствуя, шумит*) - отсюда, думаю; у "Иосифа старшего" таких приёмов немало.

_______
* Кстати, можно отмечать столетие этого всем известного шедевра молодого Мандельштама: оно написано в августе 1915-го :-)

Поделюсь своими - и не только своими - ассоциациями при чтении этого, может быть, самого знаменитого стихотворения ИБ.

Первое письмо.

Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Скоро осень, всё изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела --
дальше локтя не пойдёшь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!

Дева тешит до известного предела - /Дальше локтя не пойдёшь или колена.

О чём тут вообще речь :-) ?

Для меня это как эвфемизм невозможности полного слияния с "подругой", вечной нашей тоски по утерянной цельности (вспоминая Платона). Вспомним эту тему и у любимой Бродским МЦ:

Горечь! Горечь! Вечный привкус
На губах твоих, о страсть!
Горечь! Горечь! Вечный искус —
Окончательнее пасть.

Да и не об этом ли у нелюбимого Бродским Андрея Вознесенского:

Нас с тобой никто не расколет,
но когда тебя обнимаю -
обнимаю с такой тоскою,
будто кто тебя отнимает.

("Ностальгия по настоящему", 1975.)

Сколько же радостнее прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!

Прям уже буддизм (религия уставшего человечества; уставшего от страданий). Вспоминаются и личная жизнь ИБ, и опять Платон: "Чем сильнее чувства, тем мощней страдания" (и не только).

Думаю, по уровню пессимизма Бродский не уступит Экклезиасту (см. первую главу).

Вот это-то - вполне буддистское - сознание автора меня сразило во время первого чтения "Писем к римскому другу", в 1981 году. Поразила внутренняя интонация - небывалый внутренний пессимизм уставшего от жизни человека (в момент написания поэту ещё не исполнилось 32 лет!). На фоне бесконечного фальшивого оптимизма той эпохи глубочайший пессимизм Бродского оказался привлекательным настолько, что в моём кругу стали аукаться его строчками. Один человек начинал: "Нынче ветрено. " - и тут же двое или трое откликались: ". и волны с перехлёстом".

Но до чего же пленительна форма! "Письма римскому другу" - роскошные, великолепные стихи.

Второе письмо.

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных --
лишь согласное гуденье насекомых.

Мягко стелют? Спать не жёстко?

У Ленина была статья "Мягко стелют, да жёстко спать".

Третье письмо.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он -- деловит, но незаметен.
Умер быстро -- лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним -- легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

. Столько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

У меня ассоциация с началом "Моцарта и Сальери":

Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет - и выше.

(. Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений - не в награду
Трудов, усердия, молений послан -
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного. )

Сознание лирического героя Бродского близко сознанию Сальери (!). Оба досадуют на мировой порядок, точнее, на его отсутствие (как им кажется), то есть, отсутствие справедливости и случайность исторического процесса. Разница, впрочем, всё же очевидна - у героя ИБ стоицизм, он не бунтует.

Четвёртое письмо.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица

Курица не птица, а баба не человек (Даль, Пословицы).
В моей юности ещё говорили: Курица не птица, Болгария не заграница.

Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря - эти строки стали пословицей.

Сейчас, когда у большинства народонаселения вылезла любовь к империи, это особенно актуально.

И от Цезаря далёко, и от вьюги

Ну, какая ещё вьюга в Италии :-) ?
Вьюга - нашенское; у Блока, Есенина, Фета - другое дело ;)

Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Думаю, подобную мысль Бродский мог услышать от Надежды Яковлевны Мандельштам, с которой был знаком (и называл её великой вдовой). См., например:

"На той же кухне часто велись самые что ни на есть антисоветские разговоры: ругали КГБ, обсуждали аресты, высылку писателей, художников. Помню, Надежда Яковлевна, слушая все это, говорила: "Не трогайте Лёлика (Брежнева). Вы ведь живете в вегетарианское время. Что бы с вами было во времена, которые выпали на нашу с Осей долю!" Отсюда.

Пятое письмо.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела --
всё равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я - не бывало.
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Один мой приятель отреагировал тогда, в 81 году: "Что-то блатное".
Интересно, что сейчас "Письма к римскому другу" входят в программу 9 класса.
Перед нами, прежде всего, литература.
Бродский издевается над романтикой двух поэтов. Молодого Апполона Майкова - самого светлого поэта XIX века ("Под дождём"). И пожилого Бориса Пастернака (9-е стихотворение из романа) - самого светлого поэта XX века.
Думаю, Бродский знал, что Майков идеализировал не только Рим, но даже Ивана Грозного, что был он патриотом и в конце жизни руководил цензурным комитетом. И что был он знатоком римской поэзии.
Ну а про Пастернака - он написал почти эротический "Хмель" в 63 года; Марциал прожил около 63.
Кроме того, если уж говорить о Марциале, этот знаменитый эпиграмист совсем не церемонился в описании нравов Римской империи ("у меня - без срамоты ни листа").

Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Ср.:
Если жаждешь, чтоб о тебе читали,
Ты найди себе пьяницу поэта:
Грубым углем он или рыхлым мелом
Накропает стихи в отхожем месте!
(Марциал, Кн XII, 61)

Шестое письмо.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им.
Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?

Вот и прожили мы больше половины.

Это, думаю, сказано больше о себе. И в точку: Бродский не дожил до 56 лет.

Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?
Неужели всё ещё воюем?

В середине 80-ых мы невесело шутили: Как там в Афгане, мой Постум, - или где там.
Как бы ни пришлось также говорить про Украину.

Седьмое письмо.

Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

Восьмое письмо.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложение,
долг свой давний вычитанию заплатит.

Ср. с афоризмом Альберта Эйнштейна:
"Я научился смотреть на смерть как на старый долг, который рано или поздно надо заплатить".

Девятое письмо.

Понт шумит за чёрной изгородью пиний.
Чьё-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Пожалуй, Лев Лосев прав: Старший Плиний здесь не человек, а книга ("Естественная история").

А человека - лирического героя Бродского - уже нет в живых в 9 письме.

Есть целая полемика на тему Старшего Плиния.

Но по атмосфере - склоняюсь к мнению Лосева; последняя строфа "Писем к римскому другу" напоминает последнюю строфу знаменитой элегии Пушкина - стихотворения о смерти :

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.

Да и кипарис тогда (до христианства) был однозначно похоронным деревом.

Вот и большой поклонник Бродского Михаил Казаков разделяет это мнение - см. в самом конце.

Читайте также: