Первая овечка прошла через мост о чем винсент ван гог сообщает своему брату

Опубликовано: 24.04.2024

Недавно я прочитала книгу «Винсент Ван Гог. Письма брату Тео». Эта книга запала мне в душу. Она состоит из писем, которые Винсент писал своему брату Тео.
Винсент Ван Гог – один из самых известных живописцев всех времён и народов. Он прожил очень тяжёлую жизнь, которая была полна лишений и одиночества, но все эти годы он был безумно предан искусству. Всё, чего он хотел – это иметь возможность работать. В этом его поддерживал брат Тео, с которым у Винсента были очень близкие отношения. Они обменялись письмами, в которых говорили об искусстве, религии, любви, литературе. В этих письмах можно увидеть душу, непризнанного при жизни, гения. Его высказывания заставляют задуматься о смысле жизни, о правильности выбранного пути, мотивируют быть преданным своему любимому делу. Ниже я выбрала несколько наиболее понравившихся высказываний:

На мой взгляд, я часто, хотя и не каждый день, бываю сказочно богат – не деньгами, а тем, что нахожу в своей работе нечто такое, чему могу посвятить душу и сердце, что вдохновляет меня и придает смысл моей жизни.
Нормальность – это асфальтированная дорога: по ней удобно идти, но цветы на ней не растут.
Что я такое в глазах большинства? Ноль, чудак, неприятный человек, некто, у кого нет и никогда не будет положения в обществе, – словом, ничтожество из ничтожеств. Ну что ж, допустим, что все это так. Так вот, я хотел бы своей работой показать, что таится в сердце этого чудака, этого ничтожества.
Когда у человека внутри горит огонь и есть душа, то он не в силах их сдерживать. Пусть лучше горит, чем тухнет. То, что внутри, всё равно выйдет наружу.
Лучше говорить меньше, но выбирать такие слова, в которых много смысла, чем произносить длинные, но пустые речи, которые столь же бесполезны, сколь легко произносятся.
Нужно любить – любить как можно больше, ибо в любви и заключается подлинная сила, и кто много любит, тот делает много и способен на многое, и что делается с любовью, то делается хорошо.
Жизнь без любви я считаю греховным безнравственным состоянием.
Если вы слышите внутри себя голос: «Ты не можешь рисовать», рисуйте во что бы то ни стало, пока голос не стихнет.
Человек приходит в мир не для того, чтобы прожить жизнь счастливо, даже не для того, чтобы прожить её честно. Он приходит в мир для того, чтобы создать нечто великое для всего общества, для того, чтобы достичь душевной высоты и подняться над пошлостью существования почти всех своих собратьев.
Читая книги, равно как и смотря картины, нельзя ни сомневаться, ни колебаться: надо быть уверенным в себе и находить прекрасным то, что прекрасно.
В надежде, что у нас с Гогеном будет общая мастерская, я хочу ее декорировать. Одни большие подсолнухи – ничего больше.
Кто страдает желудком, у того нет свободы воли.
Говорить за нас должны наши полотна. Мы создали их, и они существуют, и это самое главное.
Как много в искусстве прекрасного! Кто помнит все, что видел, тот никогда не останется без пищи для размышлений, никогда не будет по настоящему одинок.
Только опыт и незаметный каждодневный труд делают художника зрелым и дают возможность создать что-то более верное и законченное.
Нам было бы гораздо полезнее не устраивать грандиозных выставок, а обратиться к народу и трудиться во имя того, чтобы в каждом доме висели картины или репродукции.
Трудно познать самого себя. Однако написать самого себя не легче.
Признаюсь, не знаю почему, но глядя на звезды мне всегда хочется мечтать.
Я считаю, что художник – счастливец: он находится в гармонии с природой всякий раз, когда ему в какой-то мере удаётся выразить то, что он видит.
Кончается ли всё со смертью, нет ли после нее еще чего то? Быть может, для художника расстаться с жизнью вовсе не самое трудное? Мне, разумеется, обо всём этом ничего не известно, но всякий раз, когда я вижу звёзды, я начинаю мечтать так же непроизвольно, как я мечтаю, глядя на чёрные точки, которыми на географической карте обозначены города и деревни. Почему, спрашиваю я себя, светлые точки на небосклоне должны быть менее доступны для нас, чем черные точки на карте Франции? Подобно тому, как нас везет поезд, когда мы едем в Руан или Тараскон, смерть уносит нас к звёздам. Впрочем, в этом рассуждении бесспорно лишь одно: пока мы живём, мы не можем отправиться на звезду, равно как, умерев, не можем сесть в поезд. Вполне вероятно, что холера, сифилис, чахотка, рак – не что иное, как небесные средства передвижения, играющие ту же роль, что пароходы, омнибусы и поезда на земле. А естественная смерть от старости равнозначна пешему способу передвижения.
Нужно любить – любить как можно больше, ибо в любви и заключается подлинная сила, и кто много любит, тот делает много и способен на многое, и что делается с любовью, то делается хорошо.
Хорошо чувствует себя тот, кто, несмотря ни на какие лишения, способен чувствовать, что далеко вверху над ним раскинулся бесконечный звездный простор.
В своем письме ты говоришь обо мне слишком много хорошего, а это – новое основание для того, чтобы я старался оправдать твое доброе мнение.
Я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне половины моего рассудка, это так.
Друзьями твоими должны быть лишь те, кто сами ведут такую же борьбу и своим примером пробуждают в тебе жажду деятельности.
Искусство ревниво, оно требует от нас всех сил; когда же ты посвящаешь их ему, на тебя смотрят, как на непрактичного простака и еще черт знает на что. Да, от всего этого во рту остается горький вкус. Ну, да ладно, все равно надо пробиваться дальше.
Нужно любить – любить как можно больше, ибо в любви и заключается подлинная сила, и кто много любит, тот делает много и способен на многое, и что делается с любовью, то делается хорошо.
Когда ты просыпаешься утром и знаешь, что ты не один, и видишь в утреннем полумраке рядом с собой другое существо, мир кажется тебе куда более приветливым – гораздо более приветливым, чем назидательные книги и выбеленные известью церковные стены, которые так милы священникам.
А разве жизнь дана нам не затем, чтобы мы обладали богатой душой, даже если при этом страдает наша внешность?
Искусство требует упорной работы, работы, несмотря ни на что, и непрестанного наблюдения. Под упорством я подразумеваю умение не только долго работать, но и не отказываться от своих убеждений по требованию тех или иных людей.

Книга, состоящая из писем оказалась очень интересной и легко читаемой. Оказалось, что Винсент Ван Гог был ещё и талантливым писателем, его размышления подобны цитатам, их хочется перечитывать снова и снова. Рекомендую к прочтению всем, особенно творческим людям.

Многие считают Винсента Ван Гога сумасшедшим и несчастным художником, которому при жизни не удалось продать ни одного своего творения, и большую часть произведений Ван Гога унаследовал его брат.

Согласно второй версии, за свою жизнь Ван Гогу удалось продать лишь одну картину. Речь идет о полотне "Красные виноградники в Арле" (1888). Сейчас эта картина находится в Музее Изобразительных искусств им. А.С. Пушкина в Москве.

Эта картина была куплена в начале 1890 года Анной Бох, сестрой молодого живописца Эжена Боха, друга Винсента. (Во французской транскрипции их фамилия Boch произносится как "Бош").

Однако существует и третья версия, согласно которой Винсент продал при жизни как минимум 14 своих картин.

Действительно, очень странно выглядит факт, что Ван Гог смог продать при жизни всего одну (или даже ни одной) картину. Во-первых, друзья художника – Анна и Эжен Бох – известные меценаты, поддерживающие многих неизвестных тогда художников. В их доме был открыт художественно-светский салон, они покупали и выставляли в этом салоне картины неизвестных мастеров, пропагандируя их творчество.

Во-вторых, брат Винсента Тео был преуспевающим арт-дилером. В 1884 году он уже работал в головном офисе арт-дилерской компании «Гупиль и Си» в Париже. Винсент отдавал свои картины Тео для продажи и ежемесячно получал от брата по 200 франков. Нельзя сказать, что Винсент Ван Гог не познал успеха при жизни. Начиная с 1888 г. известные критики положительно отзывались о его картинах в газетных статьях, в обзорах выставок, ценители покупали его работы для коллекций.

В 1890 г. в Брюсселе проходила выставка художников - авангардистов общества "Двадцатка", на которую Ван Гог по совету брата Тео отправил 6 своих полотен. Одну из этих картин, "Красные виноградники в Арле", и приобрела в свое собрание живописи Анна Бох за 400 франков. Это была очень приличная сумма по тем временам! Обычно в пример приводят жалованье почтальона, друга художника, который получал в месяц 100 франков и содержал на эти деньги семью из 4 человек.

Остальные тринадцать картин были проданы за деньги гораздо более скромные. Но всё-таки проданы. В том числе Полю Гогену: он приобрёл два полотна Ван Гога, натюрморты с лежащими подсолнухами.

Про натюрморты стоит сказать отдельно. Именно брат Тео уговорил Винсента заняться интерьерной живописью: натюрмортами и вазами. Тео отлично понимал конъюнктуру рынка и чутье его не подвело. Вся серия подсолнухов была написана как раз в тот период (1888 – 1889 годы), и именно подсолнухи стали одним из наиболее покупаемых сюжетов.

Винсент Ван Гог покончил с собой 27 июля 1890 года.

«Красные виноградники» были проданы также в 1890 году. Однако, еще в 1882 году в одном из писем брату Винсент сообщает: «Первая овечка прошла через мост», имея в виду первую продажу. Получается, первую картину Винсент продал за 8 лет до своей смерти, и ею никак не могли быть «виноградники».

По официальным данным, Ван Гог продал при жизни 14 работ. Считаются только работы, факт продажи которых подтвержден какими-либо документами. Вероятно, художник продал или полезно обменял гораздо больше полотен, просто не все документы дожили до наших дней.

Стоит отдельно сказать, что в последние годы жизни, выписавшись из лечебницы, Ван Гог поднял цены на свои работы. Таким образом, купить картину было по карману лишь состоятельным людям. Качество его работ после истории с отрезанным ухом действительно сильно выросло. Его брат Тео тоже заметил, что уровень работ стал выше. Тео не считал правильным повышение цен, но отговаривать Ван Гога не стал. Возможно, если бы они не подняли тогда ценник, то продали бы гораздо больше картин.

На самом деле, судьба у Ван Гога не была такойо тяжелой, как принято считать. Мы еще обязательно вернемся к этой теме).

Здесь есть места, — благодарение Богу, они встречаются повсюду! — где чувствуешь себя как-то особенно дома, где испытываешь странное, давно знакомое ощущение, похожее на тоску по родине, ощущение, в котором есть нечто горькое и грустное, но которое укрепляет душу и — неизвестно как и почему — пробуждает в нас новые силы и охоту к работе. В тот день я ушел еще дальше, за Форе, и свернул на боковую дорогу, ведущую к старой, заросшей плющом церкви. Я обнаружил там множество лип, которые переплелись друг с другом еще больше и были, так сказать, еще более готическими, чем те, что мы видели в парке; а со стороны осевшей дороги, идущей к кладбищу, виднелись искривленные стволы и корни деревьев, не менее причудливые, чем те, что награвировал Альбрехт Дюрер в «Рыцаре, смерти и дьяволе».
Видел ли ты когда-нибудь картину Карло Дольчи «Гефсиманский сад» или, вернее, фотографию с нее? Я видел ее недавно — в ней есть что-то от Рембрандта. Ты, конечно, хорошо знаешь большую грубоватую гравюру с Рембрандта на ту же тему, пандан к «Чтению Библии» с двумя женщинами и колыбелью. Когда ты сказал мне, что видел картину папаши Коро на тот же сюжет, я снова ее припомнил. Я видел ее на выставке работ этого художника вскоре после его смерти, и она глубоко взволновала меня.
Как много в искусстве прекрасного! Кто помнит все, что видел, тот никогда не останется без пищи для размышлений, никогда не будет по-настоящему одинок.
A Dieu, Teo! Мысленно жму тебе руку, от всего сердца желаю тебе всего хорошего и всяческих успехов в работе. Пусть тебе на жизненном пути встретится побольше такого, что остается в памяти и что делает нас богачами даже тогда, когда нам кажется, будто мы владеем немногим. Если как-нибудь заглянешь к Мауве, передай ему привет от меня и верь, что я по-прежнему твой любящий брат Винсент.

26 декабря 1878, Боринаж, Эно
Ты, без сомнения, понимаешь, что здесь, в Боринаже, нет никаких картин, что здесь, как правило, даже не знают, что такое картина; поэтому само собой разумеется, что со времени моего отъезда из Брюсселя я не видел ничего относящегося к области искусства. Тем не менее местность тут очень своеобразная и живописная; все тут, так сказать, говорит, все красочно и полно характера.
В последние, темные дни перед Рождеством выпал глубокий снег, и пейзаж стал напоминать средневековые картины Брейгеля Мужицкого и многих других художников, так убедительно умевших передать своеобразный эффект красного и зеленого, черного и белого. То, что видишь здесь, ежеминутно наводит на мысль о работах Тейса Мариса или, скажем, Альбрехта Дюрера. Тут встречаются лощины, заросшие колючим кустарником и старыми искривленными деревьями с причудливо изогнутыми корнями; эти лощины выглядят точь-в-точь как дорога на гравюре Дюрера «Рыцарь и смерть».
В эти дни было любопытно наблюдать, например, рабочих, возвращающихся из шахты по белому снегу в вечерних сумерках. Люди эти, когда они снова поднимаются из недр земли на дневной свет, до такой степени черны, что похожи на трубочистов. Домики у них по большей части крошечные — в сущности, здесь скорее подошло бы слово хижины,— и разбросаны они по лощинам, в лесу и на склонах холмов. Там и сям виднеются замшелые крыши, а по вечерам сквозь мелкий переплет окошечек приветливо сияет свет. Сады, поля и пашни, которые у нас в Брабанте окружены дубовым лесом или подлеском, а в Голландии — подстриженными ивами, обнесены здесь живыми изгородями, черными и колючими. Теперь, на снежном фоне, это производит впечатление шрифта на белой бумаге, выглядит как страница Евангелия.
Я уже несколько раз читал здесь проповеди — иногда в довольно большом, специально приспособленном для религиозных собраний помещении, иногда на беседах, которые тут принято устраивать по вечерам в жилищах рабочих; вернее было бы назвать эти беседы библейскими чтениями. Помимо всего прочего я изложил притчу о горчичном семени, рассказал о бесплодной смоковнице и слепорожденном, а на Рождество, разумеется, — о яслях вифлеемских и «мире на земле».
Если бы с Божьего соизволения я прочно осел здесь, я радовался бы этому от всего сердца. Вокруг повсюду высятся огромные трубы и горы угля у входа в шахты. Ты видел большой рисунок Босбоома «Шофонтен»? Он хорошо передает характер здешнего пейзажа, только тут — сплошь угольные шахты, в то время как на севере Эно добывают камень, а в Шофонтене — руду.

Винсент Гог - Письма к брату Тео краткое содержание

Письма Винсента Ван Гога к его брату Тео – это поразительный человеческий документ, свидетельствующий не только о трагическом пути художника и его незаурядной литературной одаренности, но и о том, какая огромная работа, какое духовное содержание стоят за каждой картиной этого не признанного при жизни гения.

Письма к брату Тео - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок

Винсент Ван Гог

Письма к брату Тео

Гаага август 1872 – Май 1873

Винсент Биллем Ван Гог родился 30 марта 1853 г. в Гроот Зюндерте (Северный Брабант) в семье пастора Теодора Ван Гога (1822–1885).

Скитания и мытарства будущего художника начались 30 июля 1869 г., когда шестнадцатилетний Винсент поступил младшим продавцом в гаагский художественный салон – филиал парижской фирмы Гупиль и K°. Отсюда в 1872 г. Винсент пишет первые письма своему младшему брату Тео, который еще живет с семьей и учится в школе.

Решение определить Винсента, а вслед за ним и Тео (Теодора Ван Гога – младшего, 1857–1891) в торговлю художественными произведениями укрепилось в семье под влиянием дядей: Хендрика Винсента (дядя Хейн), Винсента (дядя Сент, или, как он иногда упоминается в письмах, дядя С), компаньона фирмы Гупиль и K°, и Корнелиса Маринюса (дядя Кор, или, как он часто называется в письмах, К. М.). Все три дяди были торговцами картинами и эстампами.

Лондон июнь 1873 – май 1875

В мае 1873 г. Винсент был переведен из Гааги в Лондонский филиал фирмы. Здесь, в Лондоне, Ван Гог переживает первую любовь и первое разочарование (дочь квартирной хозяйки, в которую Винсент бьи влюблен, была уже тайно обручена). В подавленном состоянии проводит он дома свой отпуск (июль 1874 г.). С этих пор он ведет замкнутый образ жизни и начинает проявлять болезненный интерес к религии, что в значительной мере было предопределено воспитанием Винсента в семье сельского пастора. Дядя Сент, желая исправить положение, добивается в октябре 1874 г. временного перевода Винсента в Париж. Январь – первую половину мая 1875 г. Винсент снова проводит в Лондоне.

Париж май 1875 – март 1876

В середине мая 1875 г. Винсент против своего желания был снова переведен в Париж. Работа в художественном салоне постепенно все более претит ему. 1 апреля 1876 г. Винсент навсегда расстается с фирмой Гупиль и K°.

Рамсгейт и Айлворт Апрель-Декабрь 1876

После разрыва с фирмой Гупиль и K° в жизни Ван Гога наступает длительный период поисков и блужданий. Его всегдашнее желание быть полезным людям находит в это время выход в стремлении стать учителем, а затем, под влиянием усиливающегося болезненного интереса к религиозным вопросам, проповедником.

В апреле 1876 г. он с согласия родителей принимает место учителя и воспитателя в частной школе мистера Стокса в Рамсгейте в Англии. В июне школа, а вместе с ней и Винсент переезжают в Айлворт. Перерыв в занятиях он использует для посещения Лондона и Уэлина, где в это время живет его сестра Анна. С 1 июля он работает помощником проповедника в школе методистского пастора мистера Джонза.

Дордрехт Январь-Апрель 1877

Начало 1877 г. Ван Гог работает продавцом в книжном магазине фирмы Блюссе и ван Браам у господина Браата в Дордрехте, но идея «служения Богу и Евангелию» не оставляет его. Ван Гог решает поступить на богословский факультет Амстердамского университета.

Амстердам май 1877 – июль 1878

Вся семья Ван Гог с участием отнеслась к стремлению Винсента учиться: родители оказывали материальную помощь, дядя Ян (Ян ван Гог, директор Амстердамской морской верфи) предоставил жилище, дядя Стриккер (муж старшей сестры матери Винсента, священник) взял на себя наблюдение за занятиями. Подготовительные занятия должны были продолжаться два года. Но Винсент выдержал только один год. Жажда практической деятельности и разочарование в университетской теологии заставили его бросить учебу.

В твоем письме была фраза, поразившая меня: «Я хотел бы уйти от всего, я сам причина всего и доставляю другим лишь неприятности, я один навлек эту беду на себя и других». Эти слова так поразили меня потому, что точно такое же чувство, точно то же самое, ни больше и ни меньше, испытываю в душе я. Когда я думаю о прошлом, когда я думаю о будущем – о почти непреодолимых трудностях, о большой и тяжелой работе, к которой у меня не лежит душа и от которой я, вернее, мое дурное «я» охотно бы уклонилось; когда я думаю о многих людях, чьи глаза наблюдают за мной, я предвижу, что, если у меня ничего не выйдет, они поймут, в чем дело, и не станут осыпать меня мелочными упреками, но, будучи искушенны и опытны во всем, что хорошо, честно и справедливо, всем своим видом скажут: «Мы помогали тебе и были для тебя светочем; мы сделали для тебя все, что могли. В полную ли меру своих сил ты трудился? Где же плоды нашего труда и награда за него?» Видишь ли, когда я думаю обо всем этом и еще о многих вещах, слишком многих, чтобы я мог тебе их перечислить, – о трудностях и заботах, которые отнюдь не уменьшаются с возрастом, о страданиях, разочарованиях, о страхе перед неудачей и даже позором, – тогда и мне не чуждо это желание – уйти от всего!

И все же я иду вперед, но осторожно и в надежде, что мне удастся побороть все эти опасения, что я найду ответ на упреки, которые угрожают мне; иду с верой, что, несмотря на все стоящие передо мной препятствия, я все же достигну желанной цели и, если захочет Бог, оправдаюсь в глазах тех, кого люблю, и тех, кто придет после меня.

Амстердам, 12 июня 1877

У меня каждый день очень много дела, так что время идет быстро и дни кажутся слишком короткими, даже когда я их немного растягиваю: я испытываю огромную потребность двигаться вперед, хорошо и основательно изучить Писание и, кроме того, узнать массу вещей, например то, что я переписал для тебя о Кромвеле: «Pas un jour sans une ligne». Если я буду каждый день упорно писать, читать, работать и учиться, я, несомненно, чего-то достигну…

Сегодня утром без четверти пять здесь началась ужасная гроза; чуть позже, под проливным дождем, в ворота верфи влился первый поток рабочих. Я встал и вышел во двор, захватив с собой несколько тетрадей. Я сел в беседке и стал их читать, одновременно наблюдая за верфью и доками. Тополя, бузина и другие кусты гнулись под неистовым ветром, дождь колотил по деревянным стапелям и палубам кораблей; шлюпки и пароходик шныряли взад и вперед, а вдали у деревни, на противоположной стороне залива. Эй, виднелись коричневые, быстро уходящие паруса, дома и деревья на Бейтенкант и пятна более ярких цветов – церкви. Снова и снова слышались раскаты грома и сверкали молнии, небо было как на картине Рейсдаля, низко над водой носились чайки.

Это было величественное зрелище и подлинное облегчение после вчерашней томительной жары…

Ну, мне пора опять за работу: сегодня у меня нет урока, но зато завтра утром – два часа подряд, а мне еще надо много приготовить. Историю Ветхого Завета я прошел до Самуила включительно, теперь сегодня вечером возьмусь за «Царства», а когда справлюсь с ними, это уже будет кое-что.

/40x40/d41d/userpic.jpg" alt="Временный профиль" width="100%" height="100%" />

Больше историй

Все истории laonov
Все истории о книге «Письма к брату Тео»

9 июня 2020 г. 06:30

Письмо сумасшедшего своему безумному другу.

После прочтения писем Ван Гога я впервые так нежно задумался о квантовой физике и волновой теории света.
Даже в университете, будучи ещё здоровым и влюблённым, я не думал о ней так.
Правда, и теперь я люблю…
Ты удивишься, кому я пишу это письмо: да, тебе, тебе мой милый и незнакомый друг.
Мы встретились в вечности, ты меня ещё не знаешь; я тебя — лишь смутно помню.

При ускорении предмета до световой скорости, пространство как бы прищуривается и рассыпается на цветовой пуантилизм движений.
Картины Ван Гога — это вибрирующий свет и предметность мира, разогнавшаяся до световых скоростей, крылато утратив границы телесности, став всецело — душой.
Не думай, что я сумасшедший и вновь с тобой ссорюсь, как тогда.
Мне кажется… я понял что-то главное в творчестве Ван Гога, что связывает его сразу с тайной звёзд.
В этом же смысле Эйнштейн говорил, что Достоевский дал ему больше, чем многие великие физики.
Скорости чувств увеличиваются, краски мира нежно и пантеистически смешиваются, и Ван Гог словно бы.. мыслит этими красками, точнее, эти краски робко начинают мыслить: вот девушка с лицом цвета кофе с молоком и волосами цвета вечерней ржи.
Над нею — талая синева неба, похожая на её глаза в тонкой оправе очков.

Скорости красок и чувств набирают обороты: женщина, небо, волнующаяся рожь при луне ( или это уже из Есенина?), смешиваются в нечто цельное.
Проходят века, тысячелетия. Девушка умерла и её прах смешался с землёй и волнением ржи под всё тем же небом её задумчивых синих глаз.
Ничего нет, ни тела, ни души: они обнялись и стали цветом. Цвет пульсирует и дышит в пространстве, и в этом дыхании света, как на ряби вечерней реки — звёзды, планеты, ночь и кафе, и я, сидящий за чашкой кофе с топлёным молоком, прикрыв синие глаза и думая о Ван Гоге, о боге..
Знаешь, мне иногда кажется, что весь секрет бога в том, что у него есть какая-то особенность, изъян, которого он стыдится: что-то вроде нравственной синестезии или шизофрении.
Это бы многое объяснило в мире.
Жаль, что ты мне не можешь ответить…

Быть может, мелодии Бетховена, картины Ван Гога, строчки Платонова, это — далёкие звёзды?
Взгляд на нашу землю, какой она будет через миллион лет, когда душа обнимет тело?
Но тогда этот взгляд безумен и страшен.
Искусство может потому и ужасает даже любящих его: из него, словно из других берегов жизни, мы смотрим на мир.. как-то спиритуалистически, словно бы мы уже умерли и прозрачно реем над голубой и округлой, как шар, равнозначностью и равноденствием веков, как бы выбирая себе нужное тело и время, те самые чувства, которыми мы хотели бы жить.
Замечала, что в разных людях могут жить разные времена?

Я знаю чудесную девушку, которая внутренне живёт в 19 веке: она хотела бы прийти к Достоевскому и просто поговорить с ним, кое-что узнав о себе: так порой желают встречи с ангелом, который бы указал на нас — настоящих.
Знаю девушку, живущую в начале 20-го века в Италии.
Есть у меня хорошая подруга как бы из лунно взошедшего Серебряного века, которой снятся сны из Золотого века русской поэзии, эпохи Возрождения и Франции времён Шодерло де Лакло.
Вот мы сидим на крыше дома и смотрим на звёзды. Они улыбаются ( не звёзды, друзья), говорят о чём-то и пьют вино.
А мне… страшно.
Кажется, что мы давно уже умерли.
В воздухе невесомо покачиваются, как странные бутоны роз на бледных стеблях рук — бокалы вина.
Чокаются друг с другом, нежным и лунным отражением мира в моих очках.
Мне страшно: мёртвые рассуждают о жизни на далёких звёздах.

А что звёзды? Может, мы видим человека так же, как звёзды?
Вот светит прекрасная звезда. Но она возможно умерла миллион лет назад. Мы видим её прошлое.
Тогда на ней быть может и правда была жизнь… а теперь?
Ничего нет. Это как смотреться в зеркало, которое тебя не отражает, или насмешливо отражает тебя, каким ты был день, месяц, годы назад.
Подхожу с подругой к зеркалу, отражающего звёзды за окном: зеркало похоже на таинственную дверь Достоевского.
Подруга улыбается, поправляется причёску и очки, говорит что-то о душе и любви. Резко смолкает и как бы слушает отражение звёзд и листвы. Прикладывает руки к лицу и плачет. Листва и звёзды склонились над ней и обнимают за плечи прозрачной теплотой отражений.
Я смотрю на подругу, мысленно касаюсь её плеча… мне страшно перевести взгляд на зеркало.
Вот, я смотрю в него. Вижу себя в другой одежде, в других чувствах, в которых был тогда, весной, когда сделал ей больно.
Она… такая ранимая сейчас, милая, словно девушка на картине Ренуара.
А я? Я безумный и странный Русалк, смотрящий на неё из глубины: одно моё слово, как тогда, из глубины и тьмы, и её лицо исказиться болью.
Я призрак возле неё. Интересно, что ей сказали Достоевский и звёзды про меня? Почему она так нежно улыбается?

А вот зеркало отражает ребёнка. Стою перед зеркалом и пячусь назад, закрывая ладонью лицо: ребёнок в слезах, с кровью на ногах, руках и лице, идёт по летней дорожке: ему кто-то сделал больно, причинил ад, и это изменит его жизнь навсегда.
Всё смолкло в зеркале: кто-то выключил свет отражений.
Зеркало меня не отражает. Тишина отражения словно бы стыдливо опустило свой синий взгляд.
Отражается лишь листва и словно бы извиняющийся клочочек облака.
Этот шум листвы причиняет мне что-то.. от него зависит моя жизнь: замрёт он, и я окажусь, отражусь, бог знает где: в 18 веке во Франции, с кинжалом в груди; в начале 20-го века в окопах первой мировой: надо мной, умирающим, склонилась санитарочка, говоря мне что-то непонятное по-итальянски.
А может, отражусь где-то в 21 веке, сидя на крыше, в одиночестве, перед тем… как прыгнуть.

Боже! Хочу проявиться уже хоть где-то!! Этот шум листвы вместо своего отражения я больше не вынесу!
Даже милая птица, пролетевшая в зеркале, причиняет мне боль..
Неужели я вижу в зеркале себя, когда я ещё не родился?
Мне однажды приснился сон, где меня не было: я бежал по странно затихшему городу: за каждым переулком был новые века: Серебряный век, итальянское Возрождение и даже далёкое грядущее с грустно взошедшей луной над руинами мира.
Напуганный, я спрашивал у людей, что со мной, где я, но они не замечали меня, даже друзья меня не узнавали и отворачивались.
Меня не было ни в каком веке. Вообще не было на земле.

На днях приснился мой любимый умерший кот: во сне он был чудесной рыжей собакой.
Я гладил его и радовался, что он жив, а коту словно было стыдно за себя, что он — собака, и он грустно отводил от меня взгляд, как бы боясь, что я его разлюблю.
А меня… узнают ли мои друзья? Полюбишь ли меня ты, если я сойду с ума окончательно?
Мне снился сон. Я шёл с тобой по берегу моря: ты была в прелестном белом платье и с веточкой зелёной в руке: мы спорили о какой-то картине Пьера де Шаванна.
Всё было почти как в письме Ван Гога: Вечером гулял по безлюдному берегу моря. Это было не весело и не грустно: это было — прекрасно.
Отвязал от берега лодку ( их было две) и отплыл с тобой на глубину.
Шумела листва под огромными звёздами, похожими на снежинки на рождественском окне.
Сказав, что докажу тебе своё чувство, я прыгнул в отражения звёзд, и световых колонн-столпов на волнах ( совсем как в древнем храме) от фонарей на берегу.
Меня долго не было. Искал в глубине что-то прекрасное и редкое для тебя, переживавшей за меня на волнующейся лодке, как бы с тобой вместе, словно верный зверь у твоих ног, разделяющий с тобой волнение.
Я вынырнул счастливый и безумный: в моих руках было моё обнажённое сердце, как огромная жемчужина.
Странное дело: нырял, другом и собой, а вынырнул — твоим любимым и.. Шелли, а ты в лодке превратилась в Мэри.
Я не умел плавать, но для той, кого люблю, я сразу стал морем, и море подарило тебе моё сердце.

Так узнают ли меня друзья, если я. отрежу себе ухо, как Ван Гог, вырву сердце из груди, перережу запястье, как поэт Борис Рыжий?
Не отшатнутся ли от меня, если я робко… коснусь их листвой клёна, крылом птицы или каплей дождя?
У меня на крыше — гость: дождик.
Маленький ещё. Знаешь… дождик-ребёнок. Он совсем недавно пошёл и ему нужна рука, чтобы идти уверенней.
Как он здесь оказался один?
Иду с дождём по карнизу дома, держа его за руку… а может, это он меня держит за руку, чтобы я не упал.

На высоком клёне сидит синица. Из под дрогнувшей кисточки хвоста что-то белое капнуло на чёрную землю.
Через миг, с листочка рядом, капнула капля.
Дождик улыбнулся, поднял на меня лицо и по-детски улыбнувшись, сказал:
- дерево какает… оно сейчас тоже улетит, как птица?

Сидим с дождиком на карнизе дома. Дождик расшалился, вытянул головку и плюнул вниз, на прохожего, почему-то улыбнувшегося от этого.
Как хорошо… я бы даже сказал — прекрасно! Почему у людей всё иначе? В нежном мире деревьев, дождя.. нет ничего пошлого и порочного: всё прекрасно! Ах, если бы ты была деревом, дождём…
Сижу с дождиком, пью вино и говорю о Ван Гоге, совсем как нормальный, здоровый человек.
А может, это не дождик — ангел?

Ван Гог однажды приютил дома несчастную беременную проститутку.
Может, и она была ангелом, спасшим его от депрессии и.. самоубийства?
Но ты спросишь: разве бывают такие ангелы? Не знаю… возможно, им нужна помощь не меньше чем людям.
По крайней мере, Ван Гог встретил ангела и не узнал.
Общался с ним и не видел его.
Этого ангела не пускали в храмы, люди ругали его и даже плевались в него… и тоже, не видели.
Просто, это ангел был… в чреве женщины.
Когда ребёнок родился, он был первым ценителем картин Ван Гога, зачарованно разглядывая его рисунки на стене чердака.

Дождик, милый, а могла быть так, что Винсент не покончил с собой, а, наоборот, спас жизнь человеку?
Осторожней, не ходи на руках по карнизу…
Просто в него после ссоры выстрелил несчастный и пьяный паренёк, с которым он любил вечером выпивать в кафе.
Винсент простил его, никому не сказав о его преступлении: молча, из последних сил, зажав рану рукой, поднялся к себе в комнату и лёг в постель: в его кармане, рядом с раной, было недописанное письмо к его милому брату.
Последними его словами было: «эта печаль будет длиться вечно».

Знаешь что мне это напоминает? Страсти Христа: копьё выстрела жарко блеснуло под ребром, и он умер, и на третий день воскрес на могиле — цветами, подсолнухами, что принесли его друзья.
Это одна из тайн Винсента и его пантеистического храма живописи: у него природа.. как бы воскресла, вся.
В ней каждый предмет, даже отверженный жизнью: забытый фонарь вечером, цветок, звезда… окружены рябью света, нимбом святости.
Это кроткие и счастливые святые, именно счастливые, уже здесь и сейчас, не то что на вечно-пасмурных иконах.

Интересно, кем был тот таинственный человек, стрелявший в Винсента, словно безумный - в солнце?
Может это… чуточку каждый из нас?
Может, когда мы смеёмся над строчкой поэта, проходим мимо чего-то прекрасного в искусстве, друге, мире, мы — стреляем в вечность и раним её?
Вечность старается прорасти этой красотой снова, пусть даже через тысячу лет, даже на другой звезде… и всё по-новой.

Сижу один на карнизе. Рядом со мной нет ни друзей, ни дождя: лежит осколок разбитого зеркала…
Моя порезанная правая рука дрожит, как после выстрела.
Кажется, я что-то вспомнил: я был тем несчастным и пьяным пареньком, что стрелял в Винсента.
Его душа, тело… могли быть не мной, это не важно, но то чувство в ссоре с ним, слепота чувств и гордыня — были моими.
Каждое чувство, как свет от погасшей звезды, не исчезает бесследно, а ветвится в веках, дрожит веками, как капли дождя на листве, соприкасаясь с чувствами, подобными себе.
Потому, мне так страшна ссора между друзьями: этот страх ссоры с другом для меня сильнее экзистенциального страха Паскаля перед звёздной бездной: я чувствую, как в ссоре с другом меня пронзают с разных сторон выстрелы в поэтов Золотого века русской поэзии, ранят руки осколки стекла в окне Ники Турбиной…

Как мне теперь с этим жить? Мне не поверят. Надо мной будут смеяться друзья: друг мой, друг мой, мне очень и очень стыдно: можно я буду о тебе в третьем лице отвернувшегося взгляда почерка?
Этой весной я поссорился с другом. я убил Ван Гога этой весной!
Я не знаю, возможно, я болен… но когда я смотрю на дрожащий свет фонаря в луже, я думаю о звёздах Ван Гога и тебе, мой милый друг.

Искушающая, страшная мысль. Есть «поезда», несущиеся с людьми, перепуганно прижавшихся к окнам, прося о помощи: они устремлены к мёртвым звёздам и даже в прошлые и страшные века.
Я тоже несусь к такой мёртвой звезде…
Интересно, а куда везут безумие и любовь? Может, уже на земле, при жизни, есть милые звёзды — души наших друзей?
Но узнают ли они меня? Примут ли? Мне нужны чуточку сумасшедшие друзья..
Кто-то подошёл сзади и взял меня за руку: дождик, милый!

Читайте также: